— Заботу о ней предоставь мне, — сказала Мона. — И ни о чем не волнуйся. А сейчас оставь нас ненадолго одних.

— Хорошо, — согласился я. — Даю вам на все про все час — ни минутой больше.

Я решил, что сейчас для меня самое лучшее — немного прогуляться. Меньше чем за час Стасю в приличный вид не привести. Да и мне хотелось глотнуть свежего воздуха.

— Запомните, — сказал я, стоя на пороге, — у вас в распоряжении только час. Не будете готовы — пойдете в том виде, в каком вас застану.

Утро было прохладным и ясным. Выпавший ночью снежок припорошил все вокруг — картина была самая рождественская. На улицах почти никого не было.

Я неторопливо побрел к пристани, чтобы полюбоваться видом океанских лайнеров, стоящих в ряд, словно собаки в упряжке. Снег, укутавший пушистой шерстью спасти, ярко сверкал на солнце. Что-то магическое было в этой картине.

Направляясь в сторону Хайтс [29], я забрел в квартал иммигрантов. Здесь атмосфера была не столько магическая, сколько трагическая. Даже светлый дух Рождества не смог скрасить вид этих бедных хижин и лачуг, придать им облик человеческого жилья, А кому это надо? Ведь здесь жили преимущественно иноверцы — грязные арабы, косоглазые чинки [30], индусы, ниггеры… Навстречу мне шел мужчина, по виду араб, одетый в легкие брюки из хлопчатобумажной материи. На голове — вязаная шапочка, на ногах — заношенные ковровые тапочки. «Хвала Аллаху!» — шепнул я, поравнявшись с ним. Немного дальше я наткнулся на двух дерущихся мексиканцев — оба были слишком пьяны, чтобы наносить прицельные удары. Их окружила ребятня — маленькие оборвыши, они криками подзадоривали пьяниц. «Врежь ему! Дай ему в морду!» А из боковой двери ближайшего бара на залитую солнцем улицу, в сверкающую, белизну рождественского утра вышли, пошатываясь, две такие потасканные шлюхи, каких еще поискать! Вот одна наклоняется, поправляя чулок, и, не удержав равновесия, падает плашмя, а вторая смотрит на нее бараньим взглядом, словно не веря глазам, и, споткнувшись, теряет одну туфлю. Пытаясь сохранять достоинство — в ее понимании, — девушка семенит дальше, мурлыча пьяную песенку.

Да, денек отменный! Воздух свежий, бодрящий! Жаль только, что сегодня Рождество. Интересно, готовы ли мои дамы? Я вновь обретал надежду. Ничего, выдержу, успокаивал я себя, только бы женщины не подвели. В голове закрутились всякие байки, которыми я собирался потчевать родных: придется многое присочинить, чтобы их успокоить, — они вечно волновались за нас. Например, всегда спрашивали: «Как ты сейчас, пишешь?» А я отвечал: «Конечно. Опубликовал уже с десяток рассказов». И Моной интересовались. «Моне нравится ее работа?» (Я не помнил, знают ли они, где она работает. Что я говорил в прошлый раз?) А как представить Стасю? Что сказать? Знакомьтесь, это давняя подруга Моны? Она вполне могла учиться с ней в школе. Художница.

Дома я застал Стасю в слезах, она изо всех сил старалась втиснуть ноги в туфли на высоких каблуках. Голая до пояса, в белой, неизвестно где взятой нижней юбке, резинки от пояса болтаются, волосы взлохмачены.

— Мне ни за что их не надеть, — стонала она. — Почему мне надо туда идти?

Мону, похоже, все это веселило. Одежда, гребни и заколки были разбросаны по всему полу.

— Идти тебе не придется, — повторяла она снова и снова. — Мы возьмем такси.

— Шляпу тоже надевать?

— Посмотрим, дорогая.

Я пытался помочь, но сделал только хуже.

— Оставь нас в покое, — потребовали женщины.

Сев в углу, я наблюдал за происходящим. И поглядывал на часы. Было уже почти двенадцать.

— Послушай, — сказал я Моне. — Не надо лезть из кожи вон. Подколи ей волосы и дай нормальную юбку.

Мона заставляла Стасю примерять разные серьги и браслеты.

— Хватит! — заорал я. — Она похожа на рождественскую елку.

Около половины первого мы неторопливо вышли из дома и огляделись — не видно ли такси? Естественно, не видно. Пошли пешком. Стася хромает. Вместо шляпы она надела берет и выглядит почти как все. Но мне больно смотреть на нее. Для нее этот поход — большое испытание. Наконец мы ловим такси.

— Слава Богу, опоздаем всего на несколько минут, — бормочу я.

В такси Стася сбрасывает туфли. Женщины весело хихикают. Мона уговаривает Стасю слегка подкрасить губы, чтобы выглядеть более женственно.

— Женственнее — нельзя, могут подумать, что она не настоящая, — предупреждаю я.

— Сколько нам нужно там пробыть? — спрашивает Стася.

— Не могу сказать. Улизнем сразу, когда можно будет. Надеюсь, в семь-восемь.

— Вечера?

— Ну конечно, вечера. Не утра же.

— Господи! — присвистывает она. — Мне столько не выдержать.

Мы приближаемся к месту назначения, и я прошу водителя остановиться на углу, не подъезжая к дому.

— Почему? — недоумевает Мона.

— Потому.

Такси подкатывает к тротуару, и мы выходим. Стася — в чулках, держа туфли в руке.

— А ну-ка надевай! — кричу я.

На углу, рядом с похоронным бюро, стоит большой сосновый гроб.

— Садись сюда и надевай туфли, — командую я.

Стася повинуется мне, как ребенок. Ноги ее промокли, но она, похоже, этого не замечает. Наклоняясь, втискивает ноги в туфли, но тут с ее головы падает берет, и с таким трудом сварганенная прическа мигом разваливается. Пытаясь спасти положение, Мона отважно бросается на помощь, но шпилек нигде не видно.

— Брось! Какая разница? — ворчу я.

Стася встряхивает головой, как норовистая кобылка, — длинные волосы падают на плечи. Она пытается приладить берет, но тот во всех положениях смотрится нелепо.

— Хватит возиться! Пойдем! Неси его в руках!

— Далеко еще? — спрашивает Стася, снова начиная хромать.

— С полквартала. Держись ровнее!

Мы идем рядком по улице ранних скорбей. Подозрительное трио, как сказал бы Ульрик. Я кожей чувствую, как из-за накрахмаленных занавесок на нас пялятся соседи. Вон идет сынок Миллера. А это, наверное, его жена. Но какая из двух?

Отец выходит навстречу.

— Как всегда припозднились, — журит он нас, но голос его весел.

— Как поживаешь? С Рождеством тебя! — Я нагибаюсь и целую его в щеку.

Стасю представляю как давнюю подругу Моны. Нельзя было оставить ее одну, объясняю я.

Отец тепло приветствует Стасю и приглашает в дом. В холле нас встречает сестра, ее глаза уже полны слез.

— С Рождеством, Лоретта! Знакомься, это Стася.

Лоретта с чувством целует Стасю.

— Мона! — восклицает она. — Как ты? Мы уж думали, что больше тебя не увидим.

— А где мама? — спрашиваю я.

— На кухне.

Но вот появляется и мать, улыбаясь своей печальной улыбкой. Я отчетливо читаю ее мысли: «Все как обычно. Вечно опаздывают. И всегда какие-то неожиданности».

Она обнимает всех поочередно.

— Прошу к столу. Индейка готова. — И прибавляет, сопровождая слова насмешливой улыбочкой: — Вы хоть сегодня завтракали?

— Конечно, мама. Но очень давно.

Мать бросает на меня красноречивый взгляд, который говорит: «Знаю я тебя, все ты врешь» — и отворачивается. Мона тем временем вручает подарки.

— Не стоило тратиться, — говорит Лоретта. Эту фразу сестра унаследовала от матери. — В индейке четырнадцать фунтов, — перескакивает она на другую тему и, повернувшись ко мне, сообщает: — Священник передавал тебе привет, Генри.

Я бросаю быстрый взгляд на Стасю: как ей все это? Выражение ее лица вполне добродушное. Кажется, она искренне растрогана.

— Не хотите ли портвейну перед обедом? — спрашивает отец. Он наполняет три бокала и вручаетнам.

— А себе? — говорит Стася.

— Я уже давно не пью, — отвечает отец и, подняв пустой бокал, провозглашает: — Ваше здоровье!

Вот так начался рождественский обед. Счастливого, счастливого Рождества, всем, лошадям, мулам, туркам, пьяницам, глухим, немым, слепым, хромым, язычникам и новообращенным. Счастливого Рождества! Осанна в вышних! Осанна в вышних! Мир на земле — и да будем мы мучить и убивать друг друга до второго пришествия!