Роксанна оделась, Мехди окончательно вынул руку из-под куртки, и они отправились обратно в Мароллы[1]. По дороге Мехди напевал рэп собственного сочинения:

Мехди запнулся. Он хмурил брови, морщил нос, что-то бормотал, отбивая такт рукой. Роксанна шла, не обращая внимания на рэпера и изменившую ему музу.

Мехди вдруг остановился, и взгляд его просиял.

Роксанна даже не оглянулась на представление Мехди. Он обиделся.

– Эй, Рокси, поаплодировала бы артисту, черт дери!

– Угу, – промычала Роксанна, – не отдавая счета к тому же!

– Валяй, издевайся надо мной!

У Порт-де-Аль[2] они встретили похоронную команду. Больницы были переполнены, и многие больные бедняки не имели иного выбора, как умирать у себя дома, если им повезло еще иметь этот дом, или на улице. С началом эпидемии Эболы другие болезни стали считаться пустяками, и не стоило приходить с жалобами на рак поджелудочной железы в последней стадии в отделения «Скорой помощи» больниц Эразма и Святого Петра, когда тысячи несчастных, зараженных «новой чумой», ждали коек. Поэтому те, кто имел несчастье умирать от других болезней, даже не совались больше в медицинские центры, смирно сидели дома или уходили на улицу. Они присоединялись к десяткам тел жертв Эболы, усеивавшим тротуары бедных кварталов.

Остатки правительства еще изыскивали средства платить похоронным службам, неизвестно, надолго ли. «Колымага-призрак», как называла Роксанна черную яйцевидную машину, перевозившую трупы, делала короткие остановки, пока парни в комбинезонах, тоже черных, осматривали лежавших на земле и решали, грузить их в «колымагу» или нет.

Работали в этих командах в основном фламандцы; север страны был, как всегда, чуть менее беден и еще ухитрялся сохранять подобие государственных служб, привлекая рабочую силу. Бездомные же, умиравшие на улицах столицы, были по большей части франкофонами, что, естественно, создавало проблему: фламандцы продолжали настаивать на том, что в череде бедствий, обрушившихся на мир, виноваты эти бездельники валлонцы (это слово в последние несколько лет обозначало всех франкофонов Бельгии). Эти люди, умирающие на улицах, сами в ответе за то, что с ними случилось; с какой же стати славные трудяги фламандцы должны делать грязную работу и чистить город от зараженных лодырей-валлонцев? Им объяснили, что надо радоваться хотя бы верному куску хлеба. Но ситуация оставалась напряженной, и нередко тот или иной служащий отказывался грузить на катафалк труп, если по нему было слишком явно видно, что он говорил при жизни по-французски. Больные становились предусмотрительны и избавлялись от личных документов, обручальных колец, малейших признаков языковой принадлежности. Некоторые даже вешали на грудь карточку с надписью: Ik ben Vlaams – «Я – фламандец».

Можно было ожидать, что в хаосе, охватившем мир, потонет старая вражда между севером и югом страны. Однако она, наоборот, разгорелась с новой силой в этой атмосфере всеобщего безумия. Никто не мог понять, как Бельгия еще остается единой. Это была одна из величайших тайн истории, и, если бы осталось кому об этом вспомнить, эта тайна могла бы когда-нибудь быть рассмотрена как самое яркое воплощение бельгийского сюрреализма.

Все эти тела, не важно, говорили они на языке Мольера или Хуго Клауса, сжигали в многочисленных крематориях, недавно построенных на окраинах города; их дым расползался над садиками, огородами, курятниками, которые росли как грибы, худо-бедно восполняя недостаток несинтетических овощей и мяса. «Ничто не пропадает», – подумала Роксанна; и в эту минуту служащий похоронной команды украдкой припрятал в складке своего комбинезона блестящую побрякушку, которую так или иначе покойный не мог взять с собой на тот свет. Она бы голову дала на отсечение, что обкраденный мертвец был франкофоном.

На площади Жё-де-Баль Роксанна и Мехди решили зайти в бистро «Весельчак», которое держал старик Жильбер, бывший почтальон, вынужденный переквалифицироваться после выхода на пенсию. Выплаты пенсий были отменены уже несколько лет назад, и пенсионный возраст для многих означал новый путь, время придать своей жизни, уже богатой опытом, вкус неизведанного, осуществить наконец свои мечты. Так, по крайней мере, представляло ситуацию Министерство труда.

Жильбер никогда не мечтал стать хозяином бистро, но выглядел идеально в новой роли, как будто был рожден для этого. Новые законы были порой хороши тем, что заставляли вас открывать в себе неведомые таланты. Жильбер был из тех, кто, несмотря на свои семьдесят три года, усталость и вполне законное желание покоя, еще находил известное удовольствие в новой работе, и он наслаждался достоинством и своеобразной аурой, окружающей всякого хорошего трактирщика за стойкой.

Он тепло приветствовал двух друзей и подал Роксанне горькую собственного изготовления, настоянную на можжевельнике. Мехди получил лимонад. Он не пил спиртного, смутно помня те времена, когда еще был мусульманином.

«Шесть последних дней…» Эти слова Марко не шли из головы у Роксанны. Она повторила их вслух, осушив стакан залпом. Судя по всему, фальшивый тамикс давал больному слабую надежду, ликвидируя симптомы на несколько дней, но после этой передышки конец был ужасен. У больных Эболой, которых лечили официальным тамиксом, тоже на время наступала ремиссия, но тех, кому антивирусный препарат не помогал, смерть забирала быстро и без лишних мучений. Лекарство же, которым кормила своих клиентов Роксанна, было опасным. Антивирусных молекул в нем вряд ли было больше, чем в стакане воды с мятным сиропом, об этом она догадывалась, но вдобавок оно сулило обреченному страшную и долгую агонию.

Когда она поделилась этими мыслями с Мехди, тот сморщил лицо до последней частицы кожи и сощурил глаза с такой яростью, что Роксанна испугалась, не выдаст ли он припадок эпилепсии. Но Мехди попросту был опечален и выражал свою печаль, как мог, перекошенным лицом и остановившимся взглядом. Не стоило ждать от него комментариев и уж тем более решения. Он продал бы сахар диабетику, попроси его об этом Роксанна. Так что ей самой предстояло решить, продавать ли и дальше это снадобье. До сих пор совесть не очень ее мучила. Всю жизнь она продавала что угодно, кому угодно, по какой угодно цене, мастерски мороча и дурача покупателей. Дома, страховки, картины, похороны, отпуска… Так что какое-то сомнительное лекарство вряд ли могло помешать ей спать. И все же смерть сестренки Марко легла тяжелым камнем ей на сердце.

Она заказала еще домашней настойки и снова опрокинула ее залпом. На этот раз жидкость обожгла ей горло, напомнив о вязком утреннем сне. После истекающей жиром жареной картошки, при мысли о которой она сообразила, что ничего не ела с утра, возник брошенный младенец на улице Лен. Он лежал, закутанный в одеяло, прямо на тротуаре. Он еще не умер, хотя губы уже приобрели лиловый оттенок, а очень слабое дыхание сопровождалось жутким хрипом, характерным для смертоносного вируса в последней стадии. Она долго смотрела на него, потом отвернулась. Прохожие аккуратно обходили малыша. Отогнав образ, она вернулась к жареной картошке; пора было что-нибудь съесть. Хозяин принес франкфуртские сосиски, которые Роксанна проглотила в рекордное время. Мощное тело Жильбера выгнулось над барной стойкой, и он прошептал: