Удивительно, но ему понравился юноша. К тому же Любовь понимал, что Итан преграждает дорогу игрокам. Дело было не только в невысказанном влечении Итана к Генри, но и его растущая заинтересованность в браке Генри и Хелен. Любовь не станет нарушать правила, напрямую влияя на чувства игроков. Но влюбить в себя близкого им человека? Особенно такого очаровательного? С огромным удовольствием.

Итан постучал в дверь лачуги Джеймса на закате, все еще пользуясь предлогом сбора информации для газетной статьи.

— Ты ничего не записываешь, — заметил Любовь спустя два часа, которые они провели, обсуждая философию и политику.

— У меня хорошая память.

— Как раз то, что нужно забытым людям в Гувервилле. Твоя память.

Даже в слабом свете, льющемся с улицы, Любовь разглядел, что Итан не понял, что именно собеседник имел в виду. Он коснулся руки юноши, заверяя его, что фраза не была издевкой. Он вправду не имел в виду ничего обидного: эти люди, как и все другие, заслуживали того, чтобы их видели, помнили, придавали им значение.

Этот жест привел Итана в смятение. Любовь не хотел причинить ему вреда, но так привык к облику Джеймса Бута, что забыл о силе своего прикосновения, особенно к такому разгоряченному юноше, как Итан. Любовь снял небольшой фонарь с крюка на стене. Чиркнул зажигалкой, зажег огонь. Запахло горящим маслом и дымом. Итан затаил дыхание.

— Вот, — тихо и ласково сказал Любовь, — немного света.

Итан выдохнул. Его руки дрожали. Любовь посмотрел на него проницательным взглядом, давая понять, что видит его насквозь. Итан опустил глаза, затем снова их поднял. Их сердца забились в унисон. Генри оценил бы этот ритм, эту связь. Любовь так точно ее оценил. Она оказалась крепче, чем он ожидал, а значит, в Итане еще много непознанного.

— Мне пора, — начал Итан. — Я…

— Ты мог бы остаться, — предложил Любовь.

Итан не возразил, когда Любовь провел костяшками пальцев по его щеке, покрытой едва пробивающейся щетиной. Воздух между ними натянулся, словно веревка. Напряжение было невыносимым; Любовь словно наяву слышал, как лопаются ворсинки.

Он закрыл самодельную фанерную дверь, чтобы до Итана не доносилось ни звука из внешнего мира: ни мужских голосов, ни лязга поездов, прибывающих на вокзал. Единственными звуками будут дыхание, шорох одежды, трение кожи о кожу.

Лачуга была маленькой и убогой, но также уютной и уединенной, и освещенной светом, льющимся не только из фонаря.

В конце Итан плакал, а Любовь шептал ему убаюкивающие слова. Будь это возможным, он обменял бы свое бессмертие на возможность остаться с этой прекрасной душой, направить всю свою любовь на этого человека, который так в ней нуждался.

Букет тюльпанов лежал рядом с Генри на пассажирском сидении, а сам Генри уже сомневался в своем решении. Что делать с цветами? Отдать вышибале и попросить передать Флоре? Да лучше их выбросить.

Влажность была высокой. Не за горами лето и длинные жаркие дни. Генри шмыгнул в переулок за клубом и нашел мусорный бак рядом с дверью, где впервые повстречал дядю Флоры. Когда он поднял крышку, из-за бака выскочила черная кошка и принялась тереться о его ноги. Сердце Генри едва не выпрыгнуло из груди; он не слишком жаловал кошек.

— Прости, — сказал он отчасти даже ласково. — Мне нечем тебя накормить.

Кошка жалобно мяукнула. Генри повернулся и выбросил цветы. Открылась дверь, и на крыльцо вышла Флора с блюдцем молока в руках. Она была в халате, но с прической и накрашенная.

Увидев Генри, она вздрогнула, и молоко пролилось на мостовую. Несколько секунд они с Генри смотрели друг на друга, а потом Флора заговорила:

— Я принесла тебе блюдце молока. — С серьезным лицом она протянула ему свою ношу.

— А я тебе — эту крышку. — Генри вытянул руки с крышкой от мусорного бака. — Очень редкая вещь. Подобную недавно продали на аукционе за несколько миллионов.

Флора рассмеялась, а кошка вновь мяукнула. Флора поставила блюдце.

— Иногда она приходит сюда вслед за мной.

Генри вытащил из мусора тюльпаны и водрузил крышку бака на место.

— Знаю, выглядит, будто я их выудил из помойки, но это не так. Я струсил, испугался их тебе вручить. Но раз ты застукала меня на горячем, наверное, имеет смысл набраться смелости и закончить начатое.

Флора снова рассмеялась и поплотнее запахнула халат на груди.

— Они прекрасны. Спасибо. Воздаю должное твоей смелости.

— Не понимаю, больше или меньше мне становится неловко по мере разговора? — Он убрал руки в карманы.

— Если говорить о неловком положении, — заметила Флора, — один из нас стоит тут в халате. — Она изменилась в лице. — О, погоди! Под ним у меня есть одежда. Прошу записать это в протокол.

— Как я и думал, — вздохнул Генри. — С каждой секундой неловкость все растет.

Флора понюхала тюльпаны.

— Можем ли мы притвориться, что ничего этого не было?

Кошка вновь мяукнула. Генри тактично ее отогнал.

— Давай притворимся, что я пришел к тебе в более подходящее место, чем этот переулок, не споткнулся о бродячую кошку, не держал крышку от мусорного бака, подарил тебе цветы, потому что мне нравится, как ты поешь, и никому из нас не было неловко. Тогда бы я смог засчитать себе несколько ранов.

— Ранов? Не думала, что мы играем в игру, — удивилась Флора.

— Это бейсбольная терминология. Все, закрываю рот. Честно говоря, я уже почти готов согласиться, что ничего этого не было.

Флора улыбнулась.

— Шерман мне голову оторвет, если я не успею собраться. Мы снова выходим на сцену через несколько минут.

— А я пока заплачу за вход и найду столик. И больше ни слова не скажу. Ты меня не видела. Я привидение.

Флора взялась за дверную ручку, но, оглянувшись через плечо, сказала:

— Рада, что ты вернулся. Привыкла уже видеть тебя в зале.

Дверь со стуком захлопнулась за ней, такая же преданная, как сердце Генри. 

После выступления Флора утерла лоб в гримерной. Наклонилась к цветам, вдохнула их свежий аромат. Что произошло на сцене? Она осознавала, что Генри в зале и смотрит на нее, видела его руки на столе и то, как огонек свечи золотит его лицо и волосы.

Но на этот раз ее иммунитет куда-то делся. Она всем сердцем хотела смотреть на него, петь для него, и это ее пугало. Она боролась с этим желанием. Но когда пришло время петь «Иди со мною рядом», кто-то как будто отыскал в ее душе источник музыки и принялся вытаскивать ноты наружу быстрее и жестче, чем она намеревалась их исторгнуть. И поэтому она смогла сопротивляться всего несколько секунд, прежде чем отдаться песне полностью.

Она пела для Генри и только для него, и после этой песни больше ничего не помнила. Что она пела потом, как это звучало, хорошо ли она справилась. Когда умолкли последние ноты, зрители аплодировали. Это она помнила, хотя прожектор светил ей прямо в глаза, и она настолько растерялась, что сбежала со сцены. Последний раз, когда она позволила чувствам взять над собой верх.

Желая глотнуть свежего воздуха, она вышла из гримерной и поспешила вперед по узкому коридору, устланному ковровой дорожкой. Свет был неярким, на стенах висели всего несколько светильников с единственными лампочками. Флора взялась за ручку двери под табличкой «ВЫХОД».

Ночной воздух показался ей всплеском прохладной воды. Флора на секунду задумалась, а не вернуться ли за пальто, но решила не возвращаться. Она выскользнула на улицу и закрыла за собой дверь, удостоверившись, что замок не защелкнулся. Пожарная лестница была совсем рядом. Радуясь, что сегодня выбрала короткое платье, Флора забралась на мусорный бак и поднялась до маленького окошка на втором этаже. Кто-то промазывал известковым раствором швы между кирпичами и оставил лестницу прислоненной к стене. Флора подтянулась и вылезла на плоскую просмоленную крышу здания.