Генри устал от того, что люди смотрят на него грустными глазами. Он намеревался провести день, катаясь на велосипеде по городу и вдыхая свежий осенний воздух. Когда он проезжал мимо большой сосны, черная кошка погналась через дорогу за воробьем. Генри вильнул, чтобы ее объехать, и выскочил на тротуар, где как раз появилась девочка в голубом платье.

Он ударил по тормозам, завизжали шины. Переднее колесо подскочило, руль устремился вперед, и велосипед вместе с ездоком перекувыркнулся. Генри оцарапал ладони и порвал правую брючину. Девочка же с криком отскочила и, споткнувшись, упала. Генри ее не сбил, но был к этому близок. Он выбрался из-под велосипеда и, ошеломленный, сел на тротуар.

— Ты в порядке? — спросил он у девочки, которая разглядывала ссадины на своих руках.

Она кивнула.

— Только платье испачкалось, а лучше этого у меня только одно.

— Прости, пожалуйста. Давай я провожу тебя домой.

— Да не надо, — отказалась она. — Мне только с холма спуститься.

Генри подумал, а не отпустить ли ее. Они незнакомы, и выглядит она совсем недружелюбно. Но это было бы неправильно.

— Я должен тебя проводить. — Он встал и протянул ей руку. Последовала долгая пауза. Воробей, которому удалось избежать кошачьих когтей, взлетел и зачирикал.

— Да все хорошо, — заупрямилась девочка, отряхивая платье. Кошка легла на тротуар поодаль и, ничуть не стыдясь, принялась вылизывать заднюю ногу.

— А если я просто пойду рядом с тобой? — Теперь это походило на состязание: кто же из них сдастся первым? Он посмотрел ей в глаза, и она ответила не менее твердым взглядом. Не существовало инструмента, которым можно было измерить едва заметную перемену в их отношении друг к другу. Они и сами едва ее осознали. И он, и она и не вспомнят об этой встрече еще много лет, разве что мельком. Но оба не забудут то чувство, которое их охватило, пусть ни один, ни вторая не имели ему названия и опыта, чтобы понять, что оно значит.

Наконец девочка пожала плечами и встала.

— У меня есть имбирный пряник. Бабушка испекла его для мистера Линдберга, но если хочешь, можешь угоститься. Правда, я его, наверное, раздавила.

— Нет, спасибо, — отказался Генри, шагая рядом с ней.

— Ты это из вежливости говоришь?

На Генри накатило такое облегчение, что он рассмеялся.

— Да. Обожаю имбирные пряники, и настолько проголодался, что мог бы съесть козу с бородой и копытами.

Они ели пряники и болтали о самолетах, пока не дошли до зеленого домика, расположенного в миле от парка. Генри рассказал ей, каково было пожать руку мистеру Линдбергу (если честно, так же, как любому другому взрослому). Но девочка казалась заинтересованной, поэтому он поведал ей все, включая то, что у летчика был маленький порез на костяшке пальца.

Когда они подошли к крыльцу, Генри внезапно понял, что не спросил ее имени.

Она поднялась по ступенькам и взялась за дверную ручку.

— Флора.

Флора. Единственной знакомой ему прежде Флорой была пожилая тетушка, от которой пахло пудрой и обезболивающей мазью. Но девочке это имя подходило. А еще от нее приятно пахло.

— Смотри, кто за нами пошел. — Он показал на черную кошку.

— Она тут частенько бывает. Мне нельзя ее подкармливать, — стоя на пороге, Флора впервые улыбнулась, — но я все равно время от времени кидаю ей кусочки. Не говори никому. — Она приложила палец к губам.

— Могила, — пообещал Генри.

Эта улыбка, этот жест. Они ему понравились. Но он не мог придумать причину, чтобы задержаться. Она не спросила его имени, и он понял, что оно ей неинтересно. На удивление, это несколько его расстроило.

— Ладно, тогда пока, — произнес он, жалея, что не придумал ничего более достойного.

Она помахала и закрыла дверь. А он сел на велосипед и покатил домой, насвистывая мелодию собственного сочинения, к которой однажды вернется.

Понедельник, 26 апреля 1937 года

Шли недели. Джаз допоздна, обмен взглядами в свете свечей и софитов, схемы, нашептываемые налоговым инспекторам. И почему Смерть опять согласилась на эту игру?

Голодная как волк, она в простом черном платье стояла посреди ярмарочного городка в Испании. Она могла бы быть любой обычной девушкой, которую мать отправила купить продуктов к ужину: булку хлеба, кусок мяса, овощи, бутылку красного вина. Она убралась подальше от молодого города на берегах залива Пьюджет-Саунд, причем намеренно. Когда ее одолевал голод, игроки находились в опасности, как и ее контроль над игрой.

Прогуливаясь по рынку, Смерть остановилась, чтобы вдохнуть аромат цветов, и тут почувствовала прикосновение к плечу. Легкое, быстрое, словно подмигивание.

— Для тебя, красавица. — Перед ней стоял юноша и протягивал ей красный тюльпан.

— Я не просила, — отказалась она.

— Но ты такая очаровательная, что я не смог устоять. — Юноша, которому на вид было не больше восемнадцати, покраснел и потупился.

Смерть понимала, что он имеет в виду. Она приняла цветок, заметив, что грязь уже намертво въелась в пальцы дарителя. Руки человека, который работает на земле, благодаря которому почва рождает новую жизнь. Он видел миллион цветов, но каждый новый бутон все равно вызывал у него улыбку, и в отличие от других людей, проходивших мимо, он заметил Смерть. Увидел ее.

Это он очарователен.

Тюльпан был красив и душист, но также мертв. Она не сможет удержаться. Смерть продолжила путь, но спустя пару секунд обернулась через плечо и сказала:

— Когда услышишь в небе рокот самолетов, беги.

***

При взлете тюльпан был при ней. На сей раз Смерть приняла обличье молодого пилота люфтваффе, который на минуту покинул кабину, потому что к горлу подступала нервическая рвота. Бледный и потный, вскоре он вернется и обнаружит, что двенадцать бомбардировщиков «Штука» и шесть истребителей «Хейнкель 51» уже взвились в воздух, словно рой насекомых, отбрасывая жуткие тени в предзакатном солнце. Насколько ему не хотелось принимать участие в нацистском эксперименте, призванном определить, сколько огневой мощи нужно, чтобы полностью разбомбить город[7], настолько же он не желал быть расстрелянным за дезертирство. «Да и куда подевался мой самолет?» — задавался летчик вопросом до конца своих дней.

А его самолет тем временем летел над Испанией, подсвечивая небо отражаемой фюзеляжем огненной бурей внизу. Смерть наслаждалась ревом и внезапной легкостью бомбардировщика, сбросившего свой губительный груз. Время от времени гул пикирующей «Штуки» заглушался стрекотом пулеметов, расстреливающих колонны беженцев. Шум, жар, цвет, запах, вибрация штурвала под ладонями. Это походило на музыку, и Смерть бомбила до бесчувствия, не замечая вокруг ничего, кроме грохота и огня.

Наконец в руины превратился весь город за исключением церкви, одинокого дерева и небольшой заброшенной фабрики по производству боеприпасов. От обугленных тел к кроваво-красному закату поднимался дымок. Ко времени, когда Смерть посадила самолет, небо стало темным и затянутым дымом. Единственный свет исходил от пожарищ, которые угасли только спустя три дня. Смерть в обличье испанской девушки приходила туда каждый из этих трех дней и тихо бродила по пепелищу. Потрясенная земля замолчала. Повсюду вокруг лежал урожай, множество жизней. Слишком много, чтобы собрать их сразу.

Она вращала время, как калейдоскоп, останавливая в пространстве самые важные стекляшки, чтобы собрать их по одной, вытащить души из опаленных изломанных тел. То, как души вихрем устремлялись в нее, было для Смерти высшим наслаждением, и ничего лучше она никогда не знала. Ее еще не захлестнул масштаб трагедии, хотя она понимала, что осознание придет позже, словно пропеллером самолета взрезая ее внутренности. Ненасытная, с побелевшими глазами, она пожирала души, словно собирала разбросанные карты или игрушечных солдатиков, оглаживая их, отряхивая от пыли, чувствуя их идеальный вес в ладонях, прежде чем зашвырнуть в небытие.