Из оцепенения его вывел голос почтальонши.
- Игорь Иваныч, а Игорь Иваныч, - каким-то встревоженным голосом окликнула она его. - Вам из Москвы телеграмма, еле вас отыскала.
Глава 3
Мария знала о махинациях Блинова столько, что при желании могла усадить на скамью подсудимых не только его самого, но и с десяток его подельников. Но ни раньше, н" теперь она об этом не думала. Как не думала она и о том, что одной из причин её похищения как раз и является чрезмерная её информированность.
Она думала об элементарной справедливости. А справедливость эта, элементарная, теперь ей казалась столь же недосягаемой, как и личная свобода. Блинов - вор и мошенник на свободе, а она здесь, по сути, страдает изза него! И никогда ни за что он не станет платить за нее... У него же откровенно двойная мораль: нищим на людях он подает, на какой-то встрече с учащимися не глядя выложил для лицея тысячу долларов. Но за неё он не даст и рубля.
Значит, она обречена. Сколько это может продолжаться? Полгода? Год?
А дальше? А дальше или она сама здесь умрет, или похитители примут естественное в таких случаях решение...
Думать об этом не хотелось. Она закрывала глаза, и перед ней вновь возникал "Белый дом". Взрывы снарядов, пламя из окон. Черная копоть по белой стене. И вспоминалась та роковая ночь с третьего на четвертое, когда Блинов трясущейся рукой не успевал набирать телефонные номера своих знакомых.
"Что? Все? К Останкино едут? Мать твою, телевидение отрубилось, они захватили, подонки! Черт возьми, куда же делся ОМОН?" "Слушаешь "Открытое радио"? Они уже там!" "Слушай, самый момент!" "Сволочи! Мразь!
Что же делать теперь?"
Его голос срывался от страха, и Мария смотрела и думала, почему она раньше не понимала, кто он такой.
На следующий день он кричал ей:
- Дура! Уйди с балкона, тебя же зацепит! - В его голосе уже не было страха. Наоборот, он не скрывал своего ликования от каждого залпа, от того, что горит мятежный парламент.
Она стояла на балконе и смотрела, как с моста танки, издали такие игрушечные, методично бьют по огромному дому, набитому людьми.
- Машенька, пойдем отсюда, - умоляла Даниловна, стоя за балконной дверью. - Что тут смотреть, пойдем.
Мария оставалась на балконе, слушала и смотрела. Осенний ветер гулял над Москвой-рекой, слезы текли по её щекам, но она не замечала ни ветра, ни слез. Внизу, на набережной, группа парней в кожаных куртках при каждом залпе кричала "ура".
Когда вернулась в квартиру, сказала:
- Я не очень-то им сочувствовала, я к ним присматривалась. Но теперь я на их стороне. А тех, кто ликует сейчас, я придушила б своими руками.
- То есть и меня? - спросил он.
- И тебя, - сказала она. Выпила водки и легла на диван.
И теперь она думала, как можно после всего этого надеяться, что он её выкупит. Нет, это конец. Страх почему-то прошел. Видимо, и бояться устает человек. Осталась лишь горечь.
Горечь за свою женскую глупость, за свою жадность. Променять Игоря на это чудовище! И ради чего? Ведь она всегда знала, что деньги - это ещё не счастье. Да, без них плохо, но с ними, оказывается, бывает ещё хуже.
Она легла на живот, спрятала в подушку лицо и негромко завыла. Игорь, Игорь...
То ли от него самого, то ли от его стихов веяло какой-то ледяной гениальностью. Он читал, стоя на фоне густо-синего зимнего вечера:
Когда пробьет последний час, Уходим в бесконечный холод.
Но мой уход - всего лишь повод Взглянуть со стороны на вас.
И ещё одна деталь запомнилась на всю жизнь. За те несколько дней, что они были одни до приезда Блинова, Отраднов несколько раз начинал разговор о том, что хотел бы жить так:
полгода - в городе, полгода - в деревне. Она не понимала его, спрашивала:
- В деревне - это здесь?
- Нет-нет, это дача, какая это деревня? Летом здесь столпотворение, как в Измайлове.
И он ей рассказывал о родине предков, об острове, окруженном огромным, как море, озером, где берега сливаются с линией горизонта, о лодках, лошадях, о безлюдье.
Она осторожно ему возражала: на таком острове он не высидит и недели. И потом, зачем этот остров, когда есть прекрасная дача?
- Знаешь, что для меня эти дачи? - Он слегка раздражался. - Это прижизненное кладбище горожан. На кладбище - вечный покой, тут временный.
- А в твоей деревне? - возражала она.
- Там все другое. И запахи, и еда, и люди - там жизнь другая. Гусей с тобой заведем и так далее...
Присмотревшись, она заметила, что в самом деле здесь все его раздражает. Он словно предчувствовал скорое появление Блинова.
Тот появился злой, взмыленный, его "Жигули" застряли в сугробе.
- Бери лопату, пошли! - не сказал, а приказал он Игорю.
И Отраднов молча пошел. Игорь, Игорь... Он даже стал меньше ростом после приезда Блинова. Умолк поэт.
Машину втащили во двор, и пока Мария с Блиновым занимались закуской, Отраднов и Соловьев расчищали площадку для разгрузки "КамАЗов", которые с лесом завтра прибудут сюда.
За столом говорил один лишь Блинов. Говорил в основном о деньгах, о "наваре", о том, что это только начало. Глаза его при свечах маслянисто блестели, и Мария чувствовала его взгляд на себе, хотя сидела, почти не поднимая липа от тарелки.
Потом была ночь в сторожке. Вместо занавесок газеты, голая лампочка, засиженная мухами, кислый запах от узкой и жесткой постели Отраднова.
Утром Блинов всех собрал, усадил за стол завтракать. Сам больше не пил и объявил, что Соловьев остается, они с Игорем примут "КамАЗы", а сам он, Блинов, сейчас едет в Москву. И подбросит Марию.
Никто его ни о чем не просил, и Мария хотя была польщена, но ожидала от Игоря возражений. Но что тот мог предложить взамен? "Оставайся со мной в сторожке?"
- Решай, - сказал он.
Вот она и решила... И лежит теперь, стонет в подушку, вспоминая уютную сторожку с маленькой печкой, лохматого доброго Акбара.
Мария сочиняла молитвы. Она их сочиняла, забывала, вновь сочиняла и опять забывала... Этот бесконечный процесс, как и воспоминания, давал пусть слабое, но все же утешение в кошмарном безвременье, тускло подсвеченном никогда не гаснущими лампами. К тому же на молитвах она тренировала память. Она шептала:
"Господи! Если есть твоя правда на свете, то дай мне знать. Дай мне знать, Господи, что ты видишь и слышишь меня, что хоть ты ещё помнишь меня.
Я же раба твоя, Господи. Так неужели ты не хочешь услышать меня? Я же Мария. Ведь это имя говорит тебе что-то? Ладно, Господи, я все понимаю. Я буду терпеть и обращаться к тебе постоянно, и когда я сама узнаю, что ты рядом, что ты все слышишь, тогда ты и дашь мне знать о себе. Да, Господи? А пока я буду терпеть, как ты нас учишь. Я буду терпеть, потому что все, что со мной происходит сейчас, - расплата. Я ведь грешила... Родителей я не ценила и не очень любила, своего будущего ребенка я умертвила, судьбой посланного мне человека я предала. Но я все искуплю, Господи!
Я уже совсем другой человек и когда выйду отсюда с твоей помощью, то или уйду в монастырь, или просто буду жить по твоим высшим законам..."
Поначалу она шептала подобные молитвы, не очень-то веря в свои клятвы, но время все же текло, и однажды, стоя в углу на коленях и уткнувшись лбом в прохладную стену, она со страхом и удивлением поняла: все, что она сочиняет в молитвах, все абсолютно естественно и правдиво, все до словечка.
Да, не жила она, а грешила. Да, лицемерила, гонялась за тряпками, мечтала о больших деньгах, машинах и дачах, да, не думала о душе абсолютно. Да, с нелюбимым человеком жила, а любимого бросила. Да, хотела с нелюбимым расстаться, но боялась безденежья. Она молилась и давала зарок, что если Бог ей поможет и она выйдет отсюда живой, то ни за что на свете, ни за какие блага она не вернется к своей прежней жизни. Все, что угодно: монастырь, нищета, бродяжничество, но только не прежняя жизнь!
