- Ладно, иди, - сказала Люр и слегка шлепнула ее. Девочка задержалась, переводя взгляд с вазы на Анну и обратно. На деревянной тумбочке стояла только ваза. Ни игрушек или картинок, ни военных медалей, как на других. У тебя что, ничего больше нет? - спросила девочка пронзительным голосом. Ни книг, ни платьев, ни медалей? Только ваза?
- Только ваза, - ответила Анна.
Девочка вернулась и сказала злым голосом:
- Тогда твоя мать в тюрьме. Она не пошла на брачную скамью, она в тюрьме, она это выбрала, и у тебя ничего нет.
Шорох прокатился по комнате, когда все обернулись, чтобы посмотреть, послушать, оценить Анну.
- В тюрьме, сама выбрала, - зашипели они. - В тюрьме, у Анны ничего нет. Кто разрешил ей оставить вазу?
Анна схватила вазу, даже в отчаяньи обращаясь с ней мягко, и держа ее между маленьких грудей, удвоила защиту. Она так сильно согнулась, что стала дышать в вазу, и с закрытыми глазами дышала осторожно, наполняя пустое черно-голубое пространство своим дыханием, которое немедленно переполняло чашу кубка и выливалось обратно через узкое горлышко.
Она могла чувствовать, как круглая форма согревается теплом ее рук, но была слишком испуганной, чтобы двигаться, и поэтому оставалась согнутой, дыша в темное отверстие и чувствуя свое дыхание, которое поднимается вверх и омывает ее лицо.
Неожиданно прозвучал гонг, и дети встали с постели, когда Матрона открывала дверь.
- Время ужинать, - сказала Люр Анне.
Анна подняла голову и села на корточки.
- Пошли, - сказала Люр. - А то останешься без ужина. Я провожу тебя.
Анна покачала головой.
Более деловым тоном, подражая живости Матроны, Люр сказала:
- Пошли. Ты должна есть, не разрешается пропускать ужин, даже в случае болезни. Ты почувствуешь себя лучше.
- Нет, - ответила Анна, - я ничего не хочу.
Мягко, ласково Люр уговаривала ее, тянула за руки.
- Анна, пожалуйста, пошли, все уже спустились в столовую.
Корабли до утра больше не будут взлетать, нечего смотреть до шести утра. Ну пожалуйста, Анна. Мы ровесницы, мы можем подружиться, я поговорю с Матроной, и мы сядем на брачную скамью вместе.
Анна открыла глаза и села прямо. У рта ее залегла жесткая складка, и уголки его побелели. - Я выбираю, - сказала она отчетливо. - Я выбираю тюрьму. Я не сяду на брачную скамью, у меня не будет сыновей, я не буду любоваться тем, как взлетают корабли, я выбираю тюремное подземелье на весь остаток жизни, как и моя мать.
Люр постепенно отстранялась от нее с отвращением, испуганно дрожа. Она отступила на несколько шагов, не сводя глаз с Анны, с вазы, которую Анна прижимала к себе, почти бесцветная в сгущающейся темноте.
Матрона быстро прошла во все еще открытую дверь и сказала:
- Девочки, вы опаздываете на ужин. - И остановилась. - В чем дело?
- Я выбираю тюрьму, - сказала Анна, тихо опуская вазу на тумбочку.
- Господи, - сказала Матрона. - Деточка, ты не знаешь, о чем ты говоришь.
- Нет, я знаю. Под землей, работать четырнадцать часов в день, и навсегда, но я выбираю это. И я иду сейчас.
- Ты не можешь идти сейчас, - сказала Матрона. - Глупая девочка, ты не знаешь, о чем ты говоришь. - Она подходила ближе пока говорила. - Бедный ребенок, - сказала она, затем повернулась и сказала: - Люр, иди в столовую, пожалуйста.
Люр вышла. Матрона подошла к Анне.
- Анна, ты не можешь выбрать сейчас.
- У меня есть право выбора, - сказала Анна сквозь сжатые зубы.
- Нет, глупая. И когда у тебя это право появится, ты не захочешь этого, ты просто не знаешь, о чем ты говоришь. Разве тебе не известно, что ты можешь сделать такой выбор, только когда один раз посидишь на брачной скамье?
Губы у Анны шевелились, но она не могла перевести слова в звуки. Автоматически включился свет, Анна и Матрона заморгали, привыкая к нему.
- Не сейчас? - спросила, наконец, Анна. - Я даже не могу выбирать? У меня нет выбора?
- Нет. Только после брачной скамьи. Это правильно. Закон защищает тебя. Ты поймешь это позднее.
Анна отбежала от нее, стукнувшись о кровать, и побежала по проходу между рядами узких белых коек. Она пробежала через холл, бросилась вниз по широкой лестнице, один пролет, два пролета, мимо шумной столовой, мимо детской, мимо загороженного изолятора, снова вниз в просторный вестибюль и к главным дверям. Анна заколотила по ним в панике, и, поняв, что они закрыты, осела на пол.
Сзади нее открылись двери лифта, из которых вышла Матрона.
- Глупое дитя, - сказала она. - У нас немного таких. - Тело девочки в ее руках было почти безжизненным.
- Мы поднимаемся, - сказала Матрона, поддерживая ее в лифте. Двери бесшумно закрылись, и они начали подъем. - Мы ляжем в постель, и ты крепко уснешь. Ты не знаешь, о чем говоришь, идти вниз на фабрики и в кузни, а может быть, даже на одну из заправочных станций на всю жизнь. Ты вырастешь и сядешь на брачную скамью, как и все хорошие девочки.
Хорошая девочка этого хочет.
Она твердо провела Анну по проходу между белыми кроватями. Когда Анна села, не сопротивляясь, Матрона пошла за стаканом воды и, вернувшись, вынула из кармана таблетки.
- Две, - сказала она. - Просто проглоти их, и ты все забудешь.
Анна проглотила их, запив водой.
- А сейчас ты крепко уснешь, - сказала Матрона, вытаскивая маленькую подушку и взбивая ее. - Первый день здесь всегда нелегок, но я знаю, ты хочешь стать хорошей девочкой.
Когда она ушла, Анна лежала, повернув голову в сторону и устремив взгляд на вазу. Темно-голубая, она, казалось, вобрала в себя бесконечно глубокое пространство, но была, конечно, абсолютно пустой. Анна закрыла глаза.
