Мне вручили его

в час моих испытаний,

И я пью свое горе,

обливаясь слезой.

И я пью свое горе

но бокал не пустеет.

Я хочу быть свободной

но бокал предо мной.

Жидкость в этом бокале

с каждым годом краснеет.

Я боюсь захлебнуться

кровавой судьбой.

Я боюсь захлебнуться

упадешь и не встанешь.

Я устала бороться

слишком чаша полна.

Но давно поняла я

судьбу не обманешь.

Каждый должен испить

и до самого дна!

Каждый должен испить

и я пью в исступленьи.

Каждый должен испить

в горе я не одна.

Только зреет с годами

в душе подозренье,

Что я пью свое горе

из бокала без дна.

Утром снова пришла в больницу. Меня не пустили. Я не настаивала. На третий день меня встретила улыбающаяся заведующая. "Маме намного лучше, радостно сказала она. - Галлюцинации прошли. Она вставала и даже выпила с нами в ординаторской чай". Я вбежала в палату. Мама лежала тихая и бледная. Но глаза! Глаза моей прежней здоровой мамы! Она увидела меня и заплакала. Впервые за все эти годы я видела ее слезы. "Доченька, родная, прости", прошептала мама, пытаясь обнять меня. Она была настолько слаба, что еле могла приподнять голову. "Я только теперь поняла, насколько я больна. Я ведь не верила, что больна. Я же все помню, что я делала и говорила". Она уткнулась мне в щеку, и лицо мое стало мокрым от ее слез. Она продолжала: "Но я же слышала, слышала голоса". Это прозвучало удивленно и растерянно. "Знаешь, я же видела, как меня поместили в клетку и сказали, что я должна смотреть на лампочку, не отрываясь, три года. Только тогда меня выпустят из нее, - мама рассказывала и гладила мою руку, - я заплакала и сказала, что я этого не выдержу. И меня пожалели и сократили срок до трех дней".

Я слушала маму молча. Не перебивая. Она давно уже не говорила так долго. "А потом я видела, что врач наливает яд и хочет отравить меня. И я отбивалась. Я же это все видела". Действительно, заведующая сказала мне, что мама никого не подпускала к себе, отталкивала и кричала, что ее хотят убить. "А потом у меня вдруг оказалось много ключей. И я всем раздавала ключи от новых квартир". Мама замолчала и посмотрела на меня с любовью. Я крепко прижала ее к себе. "Мамуля, сейчас все будет хорошо. Главное, ты поняла, что больна. Теперь ты вылечишься, и мы пойдем домой. Андрюша очень скучает по тебе". Мама взглянула на меня просветленными счастливыми глазами. "Боже, как я люблю этого ребенка!" - прошептала она.

Я летела домой, как на крыльях. Внутри все пело. Уже три года я не испытывала такой полноты счастья и надежд. Я тут же обо всем написала папе с Анечкой, позвонила бабушке. "Ты вставила мне новую душу", - сказала она. Лучше бы я этого не делала. Но разве знала я, разве могла предположить, что в тот день я видела мамины разумные глаза в последний раз.

Уже на следующий день мама впала в свое обычно безразличное существование. Я думала о том, что Анечка получит мое письмо только через месяц и будет радоваться тому, что давно исчезло, испарилось и растворилось в новых печалях. Это напомнило мне звезду, которую мы наблюдаем в небе и радуемся ее веселому мерцанию, не подозревая, что сама звезда давно сгорела и исчезла из мироздания. Может быть, и моя надежда, не покидающая меня все эти годы, - только свет такой звезды?

На свете миллиарды звезд

В созведья сплетены.

Они, как веточки мимоз,

Коварны и нежны.

Они, как сказочный ковер,

Как бархат в жемчугах.

Они плывут, и их узор

Стирают облака.

Есть среди них одна звезда

Моей судьбы окно.

Надежда, счастье, боль, беда

Все в ней заключено.

Ее ищу средь моря звезд,

Хочу судьбу прочесть.

Но на глазах лишь капли слез,

И капель тех не счесть.

Догадка, смутная как дым,

Вдруг обрела скелет:

Я вижу мертвый свет звезды

Ее давно уж нет...

Прошел месяц маминого пребывания в больнице. Состояние ее как-то стабилизировалось, но находилось на отметке намного ниже среднего. Анечка в своих письмах рассказывала о чудесах израильской медицины и умоляла сделать все возможное для переправки мамы в Израиль. Вызов уже лежал у меня дома, а мама лежала в больнице, и состояние ее не улучшалось. Я сильно сомневалась, что маму удастся отправить в Израиль. Но я четко поняла, что не хочу, не могу, не имею права заточить маму в четыре стены с зарешеченными окнами. Возможно, маме это было уже безразлично, но мне, мне - ее дочери - было невыносимо видеть это и невозможно принять.

Через месяц я подошла к заведующей отделением и сказала, что я хочу маму забрать. Я объяснила ей, что я поместила маму в больницу отнюдь не для того, чтобы облегчить себе жизнь. Сейчас маме немного лучше. Я в состоянии ухаживать за ней дома. Если состояние ее ухудшится, возможно, я опять воспользуюсь ее опытом. Однако, добавила я, теперь я знаю, что вылечить маму невозможно, и ее дальнейшее пребывание в больнице становится бессмысленным. Я надеялась, продолжала я, что правильное лечение может помочь маме снова стать человеком. Этого не произошло. И не произойдет. Чудес на свете не бывает. Я хотела еще что-то сказать заведующей, но она перебила меня и серьезно, с оттенком настойчивости произнесла: "Лена, это абсолютно невозможно".

В первый момент я просто не поняла ее: "Что невозможно? Что вы имеете в виду?" Она на секунду опустила глаза, потом посмотрела мне прямо в лицо и ответила: "Мы не имеем права выписать больную домой в таком состоянии". Я опешила: "Но ведь я сама, по своей воле поместила маму сюда. Теперь я хочу забрать ее домой. Это же совершенно логично". Заведующая отделением посмотрела на меня с сочувствием здорового к больному и терпеливо разъяснила: "Логика здесь ни при чем. Пока мама была у тебя дома, это была только твоя личная проблема. В тот момент, когда она поступила к нам, мы несем за нее ответственность. Твоя мама находится в состоянии глубокой депрессии. Поведение таких больных непредсказуемо. Она может выброситься из окна, причинить увечье себе или окружающим. Если это произойдет после того, как наша врачебная комиссия поставит свои подписи о ее выписке, мы понесем уголовное наказание".

Она замолчала. Я тоже потеряла дар речи. Смысл сказанного доходил до меня с трудом. Все, что дошло до меня, это то, что мне не отдают маму. За что же я боролась эти три года?! За что билась моя сестра?! Куда, на какую почву падали мои слезы? Ее ответ казался настолько чудовищным и невероятным, что я не могла найти в себе адекватную реакцию. Я не плакала, не грубила, не угрожала. Я просто сказала ей: "Я этого не допущу. Я вызволю ее отсюда любой ценой". И ушла.

Ох, как легко было это сказать! Но куда идти, кого просить, что делать? Я пошла на прием к главврачу больницы. Она приняла меня холодно и надменно. Это была высокая худая женщина с аскетическим лицом и ввалившимися глазами. Мне показалось, что длительное общение с пациентами этого дома скорби стерло в ее глазах все различия между больными и здоровыми. Когда она разговаривала со мной, у меня было такое чувство, что она автоматически оценивает, сколько времени мне осталось, чтобы переместиться из этого кабинета в больничную палату. Разговор не получился. Стоило мне только заикнуться о причине своего визита, как она, не дослушав, сказала, что она перегружена работой, у нее через несколько часов совещание и что она не может изменить порядок выписки больных по прихоти их родственников, не разбирающихся в существе затрагиваемого вопроса. Ее речь была вычурна и безапелляционна. После этого она уткнулась в свои бумаги, показав, что прием окончен.

На прием к главному психиатру района пришлось записываться у секретарши. Мне предстояло два дня ожидания, которые прошли, как в тумане. Я ходила к маме, приносила еду и старалась ни о чем не думать. Главный психиатр района был выдержан и терпелив. Он долго и нудно объяснял мне возможные последствия моего необдуманного желания. В заключение он сказал, что если маме они, то есть врачи, уже помочь бессильны, он обязан думать обо мне и об окружающих людях.