После прогона «Послушайте!» чиновники, недовольные тем, что Маяковский изображен одиноким и не понятым «народом» (выражение цензоров), критиковали театр за то, что первый поэт эпохи оказывается в конфронтации с бюрократией. Чиновники, показанные на сцене, как и чиновники, пришедшие смотреть спектакль, не принимали творчество художника — параллель была очевидна, а значит, эту линию нужно было убрать.

«А. А. Антокольский^[648]. …кроме представителей государственного аппарата (вы их называете чиновниками), в спектакле других представителей нет. Я понимаю, что вы воюете с мещанами.

Ю. П. Любимов. Маяковский боролся против бюрократизма. Против тех бюрократов, против которых боролся Маяковский, боремся и мы.

А. А. Антокольский. Он боролся и с целым рядом других явлений. ‹…› Вы же критикуете только эту группу людей…

Я понимаю, что это излюбленная тема. ‹…› Но если бы эта жилплощадь была использована, чтобы показать Маяковского с народом, который его понимал, дело было бы значительно лучше»^[649].

На другом обсуждении спектакля «Послушайте!», прошедшем 8 апреля 1967 г., Г. Н. Чухрай^[650] иначе расценил обращение театра к теме борьбы Маяковского с «тупостью» и «мещанством»:

«…я видел настоящих врагов, с которыми боролся Маяковский — тупость, мещанство и т. д. Это нам очень близко, это наша жизнь. ‹…› Я старый коммунист (с начала войны в партии) от своего имени и от имени многих тысяч коммунистов я благодарю театр за настоящий партийный спектакль, за настоящий подарок революции в юбилейном году. Я знаю, что есть люди, которые хотели бы принести сладенький подарок. У нас появились официальные патриоты, которые считают своим долгом защищать советскую власть от нас. Я против этого буду всегда бороться. Маяковский не победил всех, но он не зря боролся…»

В другой раз непонимание у госкомиссии вызвал второй акт спектакля по произведениям Н. В. Гоголя «Ревизская сказка». В гоголевской фантасмагории гости из Управления увидели метафору сумасшедшего дома, в который превращается вся Россия:

«А. А. Смирнова. …у меня ощущение, что во втором акте есть известная глобальность метафоры сумасшедшего дома. Вся Россия — сумасшедший дом. Художник с Невского кончает безумием. ‹…› Это отсутствие нравственного выхода. Но когда… на персонажей нахлобучиваются колпаки, на них выливается вода, — да это сплошной сумасшедший дом»^[651].

Конечно, совсем не страшно, что время Гоголя напоминает сумасшедший дом, но ведь зрители могут подумать, что современная Россия живет по-прежнему. Так А. А. Смирнова обосновывала свою позицию:

«Но когда в этой метафоре сумасшедшего дома все смешалось,… то совершенно невольно перекидываются какие-то мостики в современность. Глобальность этой метафоры, что вся Россия — сумасшедший дом, совершенно правомерна для эпохи николаевской реакции, но когда она соединяется с какими-то современными символами, аллюзиями, намеками на современность, она перестает быть современной».

Ей вторила М. Г. Дружинина^[652]:

«…хочется еще обратить внимание на перекличку времен, звучащую более символично. В финале первого акта актер, исполняющий роль автора, вопрошает: „Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Нет ответа“. ‹…›

„Ревизская сказка“. Сцена из спектакля

…эпилог, который по законам искусства является резюмирующей частью любого произведения, приводит действующих лиц и зрителей практически в сумасшедший дом. ‹…› А элементы современности, почти постоянно присутствующие современные песни дают возможность соотнести эту атмосферу сумасшедшего дома с нашими днями. Ощущение такое, что это ответ на то — куда ж несешься ты, Русь? Это уводит нас от конкретного Гоголя. Вряд ли это можно считать справедливым в данном спектакле, и это нежелательно».

«Ревизская сказка». Сцена из спектакля

Отвечая на эти замечания, режиссер должен был объяснять специалистам по культуре, что критическое отношение к миру заложено самим Гоголем, что аллюзии на современность естественны, что по таким законам строится искусство:

«Ю. П. Любимов. …мы сейчас говорим о духовном обществе и бездуховном. Напротив театра находится школа рабочей молодежи. Так как я большую часть жизни провожу в театре, то выхожу тогда, когда выходит молодежь. И мне, как Гоголю, хочется закричать: „Боже, останови их!“ Без пол-литра, без мата они не могут. Тут же монументальная пропаганда советского образа жизни, а под плакатом лежит пьяный.

Классик перестает быть классиком, он никому не нужен, если не приносит пользы своим современникам. Он должен приносить пользу… Он заканчивает: „На себя посмотрите“. Это не прямые ассоциации, но косвенные ассоциации в искусстве всегда были и будут… Это никакой не сумасшедший дом. Это его огромная боль, которая часто проскальзывает даже в репликах городничего. Гоголя иногда трудно отъединить от его персонажей. Неужели это городничий дошел до такой гениальности, что говорит: ничего не вижу, одни свиные рыла. У Гоголя всегда написано: a part, т. е. фраза в зрительный зал».

Обращения в зрительный зал

Объясняя чиновникам, почему можно и нужно ставить Гоголя как актуального автора, Любимов одним из важных свойств его прозы назвал реплики «в сторону» или, как он выразился, «фразу в зрительный зал». Этот театральный прием помогал перевести литературный материал на язык сцены, привносил в спектакль воспитательную направленность, характерную и для произведений Гоголя, и для русской литературы в целом. Писателю, как правило, важно растормошить читателя, побудить ставить вопросы и искать на них ответы. Похожую функцию имели обращения к зрителям в спектаклях Театра на Таганке. Поэтому неудивительно, что они вызывали у властей не меньшее недовольство, чем элементы современности в спектаклях.

Кроме того, непосредственный контакт со зрителем поддерживал у цензоров ощущение осовременивания спектакля:

«М. Г. Дружинина. В первом акте в сцене „Театрального разъезда“ есть текст о правительстве. Он дается непосредственно в зал и уводит зрителей от эпохи. Происходит временное смещение, что вряд ли целесообразно».

Апелляция театра к зрительному залу не нравилась и по другим причинам. Важным аргументом для чиновников стала «забота о зрителе».

Продолжая критиковать спектакль по Гоголю, М. Г. Дружинина выражала опасение, что порядочный советский зритель примет на свой счет обвинение писателя «Народ все воры»^[653]:

«М. Г. Дружинина. Сегодня говорилось, что непосредственное общение со зрителем — это лирическая тема спектакля, что зритель должен уходить с чувством не просто иллюстрации николаевской эпохи, а найти отклик в своей душе. Но конкретные реплики, которые произносятся актерами, и конкретное освещение зрительного зала как раз уводит нас в сторону от лирических размышлений. Когда Плюшкин произносит: „Народ все воры“, зрительный зал смеется. Но они произносятся на направленных на зрительный зал лучах. Таких реплик очень много. Вряд ли можно впрямую такие упреки бросать сегодняшнему зрителю. Это относится, скорее, к конкретным персонажам, находящимся по ту сторону рампы. ‹…›

О высветах зрительного зала. И. А. Вишневская говорит, что она испытывала неудобство.

И. А. Вишневская^[654]. Счастливое неудобство.

М. Г. Дружинина. И я тоже испытывала неудобство. Когда говорили, что тут „воры собрались“, я с ужасом оглядывалась. И что же? По одну сторону сидит Рождественский^[655], дальше Любимов, по другую сторону — мои товарищи. Я подумала: „За что же надо обзывать так? Что ж такое недоверие к зрителям, пришедшим на Таганку!“

Ю. П. Любимов. Это же не я говорю, а Плюшкин.