Аникст поспешил нарушить радужную картину единства точек зрения. Он постарался показать, что толкование спектакля, а тем более самой трагедии, в принципе не может быть однозначным:

«Я беседовал об этом спектакле с очень многими товарищами, друзьями театра… — начал Аникст. — И надо сказать, что … никто из них не сошелся в мнениях. Во-первых, все по-разному… прочитали этот спектакль. Есть… люди, решительно приемлющие его целиком; и есть… зрители, любящие этот театр и считающие, что этот спектакль получился ниже возможностей театра; и между этими двумя полюсами есть разные точки зрения.

И сегодня, если вдуматься в то, что говорили выступавшие товарищи, есть разные точки зрения: они воздерживались от окончательных оценок, но если отобрать высказывания, которые были сделаны, …можно сказать, что одному этот спектакль больше по душе, другому меньше по душе, и это естественно. ‹…› Дело в том, что среди критиков нет согласия в отношении этой пьесы.

Недавно один очень известный американский критик написал работу, которая называется „„Гамлет“ и проблема критики“. Все еще говорят о „Гамлете“ как о проблеме. Как же быть? Может ли существовать единая точка зрения на эту пьесу или должны быть разные точки зрения?»

Интересно, что профессионал-шекспировед Аникст, в отличие от другого профессионала, выступавшего от имени министерства, М. М. Мирингофа, признавал за режиссером право на собственное видение. При этом он мягко намекал властям, что мнение мнению рознь и что опасно может быть то мнение, которое в итоге становится определяющим:

«Дело в том, что моя профессия очень расходится с родом занятий моих товарищей, присутствующих здесь, — говорил Аникст. — Я, к счастью, не имею права ни один спектакль запретить, ничто снять в спектакле. Мне не дано таких полномочий. И я считаю это своей привилегией — то, что делает мое положение очень выгодным и удобным…»

Слова Аникста прозвучали чересчур откровенно, председательствующий Покаржевский вынужден был вмешаться, чтобы сохранить видимость непринужденной дружеской беседы:

«Б. В. Покаржевский. Александр Абрамович, разрешите реплику: никто из здесь присутствующих тоже не занимается запрещениями…»

Аникст между тем продолжал:

«…мне как критику очень интересно увидеть Любимова — какой он есть сам. И я сейчас почти отказался, чтобы консультировать театры по Шекспиру, потому что я не хочу, чтобы они исполняли мою трактовку. Я свою трактовку знаю — мне интересна их трактовка. Должен сказать, что я у театра учусь, потому что театр часто открывает то, что критик сам не может увидеть. Театры открыли все нюансы психологии Шекспира, и от такого человека, как Любимов, я многого жду. ‹…› Я должен сказать, что у всех у нас есть желание советовать Юрию Петровичу, что делать. Я тоже иногда чувствую, что я бы ему хотел сказать: „Сделайте, пожалуйста, то-то и не делайте того-то“. Но я, исписывая горы бумаги, когда сижу на спектакле, потом думаю: „Этого я ему не скажу, этого я ему не скажу, этого я ему не скажу… Скажу только мелочи“. ‹…›

Я видел спектакли „Гамлета“, где играли мою концепцию, и должен сказать, что мне это было совершенно не интересно. Не потому, что это были слабые спектакли, но я все-таки, придя в театр, хочу что-то открыть для себя. …не дай бог, когда мы будем уходить из Театра на Таганке, увидев то, что мы ожидали. Не дай бог, если настанет такое время. ‹…›

Нам нужно разнообразие творческих течений, нам нужны споры, нужна борьба мнений в творчестве театра, нужны разные направления. ‹…›

Мы часто говорим о мировом значении советского театра. Оно, безусловно, есть. Но пусть на меня не обижаются, — мировое значение имеют только те наши театры, которые делают что-то новое. К числу таких театров и относится Театр на Таганке. Когда иностранцы приезжают, то они просят не давать им „Лебединое озеро“, а просят дать им спектакль на Таганке.

Б. В. Покаржевский. Нет, они просят „Лебединое озеро“.

А. А. Аникст. У них есть свои „Лебединые озера“. ‹…› Вы правильно сказали: там есть вещи, которые можно по-разному понять. Но потому это и есть интересный спектакль, что он будит мысль.

Я тоже буду спорить с Юрием Петровичем, но я подожду, когда спектакль станет достоянием общественности, и тогда я скажу на равных: где я принимаю вашу точку зрения, где я ее не принимаю…»

Несмотря на то что, по заверениям Покаржевского, никто из присутствующих на обсуждении «не занимается запрещениями», разговор закончился так:

«Б. В. Покаржевский. В общем — много хорошего и много достойного, …что нас сегодня радует, Юрий Петрович.

Вместе с тем сегодня здесь были высказаны пожелания. Пожелания по-доброму. Они вызваны, прежде всего, тем, что где-то что-то нас не убедило. ‹…› …подумайте о нас, о зрителях. Наверное, где-то что-то не так сделано с финалом.

„Гамлет“ на Таганке заканчивался сценой гибели принца Гамлета, после которой над пустой сценой звучал голос Гамлета, читающий стихи из 4-й картины 4-го акта трагедии:

Должно быть тот, кто создал нас, с понятьем

О будущем и прошлом, дивный дар

Вложил не тем, чтоб разум гнил без пользы.

Что значит человек,

Когда его заветные желанья

Еда да сон? Животное и все!

Такой эпилог, по словам М. Мирингофа, представлявшего позицию Управления, был „обращен в сегодняшний день“.

Конечно, это большая тема, и вдруг она снимается … бытовизмом… — право, не хотелось бы, чтобы он присутствовал, потому что это нас отвлекает от той мысли, с какой нам бы хотелось уйти с этого спектакля. …финал, очевидно, надо еще просмотреть, проанализировать, поскольку мнения здесь расходятся.

В отношении пролога^[643] также были разные суждения, поэтому, видимо, надо еще поработать, чтобы это возможно емко принималось большинством.

Что касается Высоцкого в прологе, то хотелось бы, чтобы он был действительно принцем, таким, как я его принимаю дальше… А сегодня мы видим, что это какой-то вставной номер, и он нас не убеждает, а, может быть, даже он нам мешает. ‹…› Здесь мы в своих суждениях более или менее единодушны и просим обратить внимание на „быть или не быть“, потому что то, что вы хотели сделать, очевидно, не дошло до зрителя… Поэтому надо еще поработать с актерами……вы нам скажете, когда все будет готово, — тогда мы будем дальше говорить…»

Во время этого обсуждения Покаржевский произнес и такую фразу:

«Я думаю, что вы внимательно отнесетесь к сегодняшним высказываниям. Все они были направлены на то, чтобы спектакль еще лучше звучал на наш взгляд (выделено нами — Е. А., Е. Л.)».

Внешняя невозмутимость чиновников может обмануть читателя и в другом. Кажется, что многие замечания, высказанные так спокойно, не существенны. Однако эмоциональные, даже отчаянные реакции автора, режиссера, актеров, выбивающиеся из этого ровного ритма «обсуждения», показывают, как сильно предлагаемые изменения нарушат логику спектакля.

Так, на обсуждении спектакля «Деревянные кони» 8 апреля 1974 года вслед за тягучими и как эхо повторяющими друг друга высказываниями чиновников следует неожиданное по своей тональности выступление Федора Абрамова, автора повестей, по которым ставился спектакль:

«Я слушал выступления товарищей и все время ловил себя: собственно, зачем Любимов и зачем Абрамов? Прямо надо Управлению брать в свои руки постановку спектаклей, потому что если суммировать то, что было высказано здесь товарищами, то спектакль надо отменить почти по всем пунктам, он несостоятелен: там неверно, там неверно, там неверно — и т. д. ‹…› И вот у меня такое впечатление грустное от этого обсуждения: спектакль не тот, спектакль нуждается в доработке… Мое мнение совершенно другое: спектакль готов, спектакль надо ставить на публике, и спектакль поистине патриотический и партийный. ‹…› Это спектакль открытого, прямого текста, без всяких намеков, без всяких кукишей из кармана».