‹…› Оценка наша совпадает, и можно только сказать: спасибо!

Председатель. Видите, какой приговор, когда мнение едино»^[620].

Окончательно запуталась в своем и «чужом» мнениях А. А. Смирнова: «Я буду выражать не только личное, свое мнение, но общее, сформированное мной», — сказала она.

И через десять лет после обсуждения «Обмена» форма общения чиновников с театром осталась той же. На заседании Художественного совета 21 июля 1981 года, посвященного поэтическому представлению «Владимир Высоцкий»^[621], В. М. Самойленко^[622] высказывал не свою, а «общую» точку зрения:

«В. М. Самойленко. Мы считаем, что основная идея поэтического представления остается прежней: конфликт поэта с обществом, отсутствие гражданской позиции у поэта и данного вечера. Об этом мы говорили неоднократно. Заявляем об этом и сейчас. Естественно, мы не рекомендуем это для показа.

Поскольку Юрий Петрович говорил о том, что показ представления 25 июля — внутреннее дело театра^[623], и поручился за то, что этот вечер пройдет нормально — в соответствующих инстанциях Вами, Юрий Петрович, об этом было заявлено, — поскольку это внутренний вечер, Вы должны поступать так, как Вам подсказывает Ваша партийная совесть, Ваша должность главного режиссера театра, художническое Ваше назначение. Поэтому, если Вы считаете возможным продолжать работу, продолжайте. Мы рассматриваем это с позиций, которые были высказаны Вам в субботу 18 июля в Министерстве культуры СССР.

Наше мнение не изменилось. Театром была проведена доработка, что-то ушло, что-то нет, ощущение общее осталось прежним. Поэтому дальше работать так, как Вы считаете нужным, мы не рекомендуем.

Вот то, что можно было сказать кратко.

„Л. А. Филатов^[624]. Такая нехитрая метафора. Если проходящий человек видит, что избивают женщину, нравственно или безнравственно вмешаться или не вмешаться? Даже если тебя одного избивают шестеро, не защищаться — преступление. Если же вас десятеро, а их трое — не защищаться просто безнравственно.

Их меньше, нас больше (я для удобства говорю: они и мы), и мы не должны средь бела дня дать себя избивать“^[625].

Ю. П. Любимов. Очень кратко! Короче и не скажешь! Всем присутствующим все ясно — это дело моей совести…

В. М. Самоиленко. Да, мы так считаем.

Н. Н. Губенко. А какие все-таки более точные аргументы?

Юрий Петрович с нами очень немногословен в передаче существа разговоров после встреч с вами, труппа хочет знать.

В. М. Самоиленко. ‹…› В субботу разговор был подробный. Его вел зам. начальника Главного управления культуры М. С. Шкодин. Мы подробно и построчно останавливались на каждой позиции сценария, плана вечера. ‹…›

Мы считаем, что в данном вечере поэт выступает однобоко, что основной сюжет строится на конфликте поэта с обществом.

Мы считаем, что нет гражданственной позиции поэта. ‹…›

Л. А. Филатов. А как расшифровать это понятие „гражданственная позиция“, ее отсутствие в пьесе? Мы, наоборот, считаем, что то, что мы выбрали из его творчества, это именно гражданственно.

Н. Н. Губенко. У меня убрана одна из основополагающих фраз в тексте. У Хмельницкого тоже убрана…

Ю. П. Любимов. 10 страниц текста сокращены посильно. Все, что товарищи требовали, я выполнил. Но, чтобы все знали: когда товарищ Шкодин говорит, что он не воевал, но ему неприятно, когда поется песня инвалида, что в ней он увидел, что это мерзкие пьяницы, ходившие после войны по вагонам, это его оскорбляет… — после этого мне говорить с товарищем сложно. И с другими товарищами мне сложно говорить. Они, наверное, и от Пушкина оставили бы маленький томик, а Гоголя вообще запретили бы.

(К В. М. Самойленко.) У Вас представление о мире художника превратное, Вы люди некомпетентные, чтобы решать вопрос о крупном русском поэте. Говорить поэтому я буду на другом уровне. Мало того, я напишу письмо и пошлю его в Политбюро…^[626]

Ю. П. Любимов неоднократно писал „наверх“. Иногда использовалась форма „коллективного письма“, особого жанра, появившегося в России в советское время. Относиться к таким письмам можно по-разному. Например, В. Я. Лакшин был категорически против подобных обращений:

„Признаюсь в грехе — я все реже и реже подписываю коллективные письма. Не имеет большой веры то, что подписано многими именами, этому научила наша история. Вспомним: то рабочие Горьковского автозавода, то академики против Сахарова, вечные коллективные письма — „за“ и „против“ Но самые великие произведения публицистики всегда подписывались одним лицом. Золя, когда захотел крикнуть по поводу дела Дрейфуса, написал „Я обвиняю“ и подписался — „Эмиль Золя“ Толстой, когда захотел выступить против смертных казней, написал „Не могу молчать“. И подписался — „Лев Толстой“. А мы сбиваемся в кучу и думаем, что это — представители интеллигенции“^[627].

Однако Ю. П. Любимов и члены Художественного совета театра вместе писали руководителям государства. Иногда таким способом удавалось договориться с властью.

В. М. Самоиленко. Только не надо угроз… ‹…›

Поскольку Вы считаете вечер памяти поэта делом театра, поступайте так, как Вам велит совесть — Ваша гражданская совесть.

Ю. П. Любимов. Спасибо, молодой человек.

Н. Н. Губенко. Вы облегчили нам задачу: значит, мы имеем право делать этот вечер?

В. М. Самоиленко. Я так сказал.

Ю. П. Любимов. А товарищ не вправе запретить этот вечер. Это не в его компетенции.

Л. А Филатов. Это мнение можно считать Вашим личным или это мнение тех, кого Вы представляете?

В. М. Самоиленко. Это наше общее мнение».

А судьи кто?

Выражению «коллективного» мнения совершенно не мешало то, что в составе комиссии, принимающей спектакль, можно было увидеть приглашенных профессионалов — театроведов или филологов. Мы видели это, читая выступление В. П. Дёмина на обсуждении трифоновского «Обмена». Требуя доработки спектакля, доктор искусствоведения В. П. Дёмин без каких-либо сомнений объединял себя с комиссией, выступал как один из многих; «здесь собрались люди, которые хотят, чтобы все было хорошо», — говорил он. По-видимому, приглашение Управления или Министерства «обязывало».

Реплика Ю. П. Любимова

Случались и неожиданности. На обсуждении спектакля «Послушайте!» присутствовал маяковед В. О. Перцов. Его Управление пригласило и, конечно, от него ждали определенной реакции. К неудовольствию высоких чинов, он вдруг поднялся, пожал мне руку и спросил: «Вы член партии?»

А потом заявил: «Я так и знал, только член партии мог сделать такой спектакль». Уж не знаю, заплатили ему или нет.

Другой заслуженный человек, филолог С. А. Макашин^[628], был приглашен Главным управлением культуры исполкома Моссовета на обсуждение спектакля «Ревизская сказка»^[629] в качестве гоголеведа. Макашин подчеркивал свое бережное отношение к новой работе театра, говорил, что его «пожелания носят чисто факультативный характер» и он «весьма далек от того, чтобы давать какие-то советы такому мастеру сцены, как Юрий Петрович». И все же литературовед выразил мнение, нужное Управлению. Из его уст прозвучало: «Думаю, что следует убрать цитату из Несторовой летописи: „Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет“» — она «может быть неправильно понята». Макашин последовательно критиковал именно те акценты, которые позволяли прочитать Гоголя современно^[630].

При чтении стенограмм всегда понимаешь, кто из выступавших приглашен театром, а кто — Управлением или Министерством культуры. Они, как правило, оказывались по разные стороны баррикад. И оценки в таком случае могли быть прямо противоположными.

А что же представляли собой люди, работавшие в Министерстве или в Управлении культуры и потому выполнявшие роль цензоров по долгу службы?