В 1964 году со всех своих постов был снят Н. С. Хрущев. А «откат» от демократических завоеваний «оттепели» начался еще раньше. Другим рубежом «шестидесятых» и концом «оттепели» стал 1968-й — год подавления «Пражской весны», когда советские танки вошли в Чехословакию.

«…„оттепель“ в СССР постепенно сменяется „заморозками“. В закрытом письме ЦК КПСС ко всем членам партии, подготовленном в декабре 1956 г. и озаглавленном „Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов“, прямо говорится о беспощадной борьбе с „антисоветскими элементами и вражеским охвостьем“, а среди тех, кто наиболее подвержен проискам врага, называются творческая интеллигенция и студенчество»^[8].

М. Прозуменщиков

«В 60-е приходилось постоянно… решать, с кем ты: с „Новым миром“ или с софроновским „Огоньком“? С Эфросом, изгнанным из „Ленкома“ и гонимым далее по какой-то зловещей инерции, — или с авторами публичных, печатных доносов на него?»^[9].

Т. Шах-Азизова

Первый скандал произошел на спектакле в училище. Как только актеры начали исполнять зонг:

Шагают бараны в ряд.

Бьют барабаны.

Шкуру на них дают

Сами бараны,

Сами бараны,

Сами бараны, —

зрители начали топать ногами и кричать: «Повторить… Повторить…». Еще более возбудил публику второй зонг:

Власти ходят по дороге…

Труп какой-то на дороге.

Э! Да это ведь народ!

Ректор училища Б. Захава был в ужасе… В письме постановщику спектакля от 25 октября 1963 года он писал:

«В поставленном Вами спектакле „Добрый человек из Сезуана“ в его первоначальном виде… были, наряду с положительными его сторонами, отмечены серьезные недостатки. Наиболее существенным из них было наличие в спектакле моментов, послуживших поводом для демонстраций в зрительном зале со стороны той его части, которая находит удовольствие в позиции политического скептицизма и фрондерства. ‹…›

Никакие двусмысленности, призванные возбуждать ассоциации с нашей советской действительностью, в этом спектакле совершенно неуместны.

Под моим давлением Вы внесли в спектакль поправки, направленные к устранению указанного недостатка. Однако мое указание на необходимость изъять из спектакля песенку „О власти и народе“, по непонятной для меня причине, встретило с Вашей стороны упорное сопротивление. Считаю, что внесенные в эту песенку дополнительные строки не изменяют существа дела. Поэтому вынужден, пользуясь правами ректора, категорически потребовать от Вас изъятия из спектакля этой песенки. Примите это как официальное мое распоряжение.

Ректор училища, профессор Б. Захава».

«Спектакли Берлинского ансамбля^[10], показанные в Москве в 1957 году, в разгар „оттепели“, живо напомнили о Мейерхольде и его новаторских режиссерских приемах: политическая тематика, социальный гротеск, монтаж аттракционов, неожиданный лиризм, знаменитое „остранение“…

Попытки ставить Брехта предпринимались у нас — по следам гастролей Берлинского ансамбля — с самыми добрыми намерениями, но редко были удачными».

Б. Зингерман^[11].

Много позднее, выступая на симпозиуме Станиславского, Ю. П. Любимов сказал: «Спектакль мне закрыли с официальной печатью, что я обидел народ и что Брехт — драматург, чуждый нашему народу. ‹…› — А кто там народ? ‹…› Проститутка, разорившийся мелкий частник — хозяин лавки, потом несколько люмпенов, дошедших до ручки. ‹…› Тогда были вызваны представители двух заводов: „Станколит“ и „Борец“ — методы старые, — чтобы они сказали, …что народу не нужно, что это формализм и Брехт — автор очень рациональный, он не соответствует буйной русской натуре. Но эти представители рабочего класса почему-то пожали руки ректору, заместителю ректора и сказали: „Очень нам понравилось. И песни хорошие. И знаете, все понятно. Все понятно, зачем товарищ поставил. А кто поставил это?“ Так что закрыть руками рабочих не получилось»^[12].

Слово поддержки

На спектакль откликнулась пресса:

«„Добрый человек из Сезуана“ — дипломная работа молодых актеров, — говорил В. Шацков, — и хотя официальная защита состоится ровно через год^[13], четыре вечера, когда игрался спектакль, четыре овации — победа, которая не может быть неофициальной».

«Спектакль этот не имеет права на такую короткую жизнь, какая бывает у всех дипломных работ, — писал Борис Поюровский. — Потому что в отличие от многих других „Добрый человек из Сезуана“ у щукинцев — самостоятельное и большое явление в искусстве. ‹…› Ведь режиссер нашел не просто отдельные удачные решения. Ему вместе с художником Б. Бланком и композиторами А. Васильевым и Б. Хмельницким^[14] удалось по-своему прочесть всю пьесу. Так нужно помочь ему как можно скорее довести этот замысел до конца. И пусть состоится еще одна встреча с Брехтом, теперь уже на сцене театра, носящего имя Евг. Вахтангова, которому на редкость близка драматургия Брехта»^[15].

Ю. П. Любимов с благодарностью вспоминает статью Нателлы Лордкипанидзе, которая писала: «Москва с интересом встретила „Доброго человека из Сезуана“. Вначале, правда, это был интерес местного значения… Потом „Доброго человека из Сезуана“ видели студенты, ученые, видели не причастные к таинствам искусства люди, и прием был повсюду один. ‹…› Трезвый голос предупреждает: рано выдавать авансы, рано говорить о новом театре — вдруг то, что было, было лишь единичной случайностью? Что ж, это возможно, хотя трудно поверить в случайность там, где налицо важнейшие признаки творчества: большая мысль и одаренность. И еще по одной причине трудно поверить: работа так и брызжет энтузиазмом, увлеченностью, горением. Скажут, а что они без умения, без мастерства? Спросим, а что умение, мастерство, даже талант без них? Что?»^[16]

Однако для того, чтобы слово поддержки было весомым, оно должно было прозвучать со страниц органа ЦК КПСС — с таким словом в газете «Правда» выступил Константин Симонов, в числе других зрителей побывавший на спектакле в «Щуке». Естественно, в рецензии следовало отметить соответствие спектакля социалистической идеологии — и Симонов нашел такое соответствие и отметил его:

«…И пьеса Брехта, и спектакль молодых вахтанговцев полны непримиримой ненависти к собственническому миру, понимания того, как этот мир уродует человека, и веры в то, что человек способен преодолеть уродство этого мира… Я давно не видел спектакля, в котором бы так непримиримо, в лоб, именно в лоб — сознательно повторяю эти слова — били по капиталистической идеологии и морали и притом делали бы это с таким талантом, с такой мерой художественной правды, с таким проникновением в душу человека. ‹…› По сути дела, пьеса Брехта — самая настоящая агитка в том высоком смысле, какой придавал этому слову Маяковский. ‹…›Пьеса эта сыграна коллективом молодых актеров с редкой цельностью, а ее постановщик проявил себя в этой работе как незаурядный режиссер. И у меня невольно возникает мысль: может быть, коллектив молодых актеров, сыгравших эту пьесу, способен… вырасти в новую молодую театральную студию? Ведь именно так в истории советского искусства и рождались молодые театры^[17]!»^[18]

Итак, небольшой дипломный спектакль в театральном училище стал настоящим событием, и многие профессиональные и непрофессиональные зрители подхватили идею создания нового театра. Как будто бы этого события ждали давно.