Впоследствии Эрика могла бы с улыбкой выслушать его, но поверить Лео она бы уже не смогла.
Искренние мгновения? Что мешает ему сейчас быть искренним? Почему он не скажет этим трем любезным сестрам, своим новоявленным родственницам, так трогательно заботящимся о нем, — смотри-ка, Сильви уже вешает гамак, чтобы барин отдохнул, — вы действуете на меня угнетающе, почему-то ваше присутствие вызывает ненужные воспоминания. Лучше я уеду. Сестры оскорбились бы. Мы что, вели себя нетактично? Или задели самолюбие? Лео вынужден будет признаться: отнюдь нет. В чем же дело? Лео не смог бы объяснить. Вообще женщины уверены, что если мужчина здоров, если его холят и создают ему уют, то нет причин испытывать беспокойство.
Ладно, он примет любезное приглашение и полежит в гамаке. Отпуск для того и предназначен, чтобы человек мог заняться чем-нибудь необычным. Например, разглядывать высокое летнее небо вместо панельного потолка своей спальни и слушать шелест деревьев. Радостное мгновение! Ни один транзистор и магнитофон не играл, никакого шума моторов. Не было слышно даже человеческих голосов, будто сестры сидели за печкой старого дома, приложив палец к губам.
Кроны старых яблонь почти срослись. Ветви, как пальцы, касались друг друга. Казалось, хотят поведать о своей жизни. Чудно, когда-то десятки лет тому назад нас привезли сюда, мы были как тростиночки и в одной связке. Нас рассадили и подрезали, чтобы мощнее росли корни. Целую вечность мы стояли порознь, пока снова не соединились. Неужто круг завершен? Было время, когда мы украшали крону цветами и давали плоды, и совсем забыли, что все мы — дети одного сада, даже не глядели друг на друга.
Человек поневоле становится чувствительным, когда смотрит в небо сквозь крону яблонь. Высокий голубой купол заштрихован перистыми облаками. Сведущие люди говорят о загрязнении космоса и ионосферных дырах. В старину говорили: воздушный океан. Подразумевали: первозданно чистый и вечно недостижимый. Внизу, у земли, стволы старых яблонь обросли мхом, на ветках немного плодов, но и их подстерегают черви.
Совершенство существует лишь в воображении.
Лео отталкивается, гамак начинает раскачиваться. Он закрывает глаза.
Ведь у него отпуск. Он расслабляет тело. Ветер несет от дома запах горелого жира. Он не может создать себе необычный мир, чтобы жить в одиночестве на плавучем острове, который раскачивался бы на поверхности безбрежного озера.
И все же он пребывает на парящем острове посреди темно-синего озера, переменчивый ветер своенравно гоняет кусок земли от одного берега к другому. Лео бродит по пожелтевшей осоке, он бессилен управлять своим судном, то и дело раскачивающийся остров утыкается в кочковатый берег, из которого выступают узловатые корни деревьев, будто крючки, они стараются зацепить движущийся кусок земли, мочки корней стремятся врасти в раскачивающийся под ногами остров, одна земная поверхность стремится соединиться с другой; таким же образом манят его к себе поселившиеся на берегу люди из воспоминаний. Возбужденно хихикая, они зовут следовать за ними в сумеречную чащобу, светлые руки протягиваются из-за темных кустов — иди в укрытие, иди сюда, где нас никто не видит; будем опять прежними, без груза лет и нажитого опыта, пошепчемся там между собой, не раздумывай, иди же наконец на обетованную землю, где никто не сможет воздвигнуть между сущим и небытием пограничные столбы.
Лео увертывается, упирается каблуками в чавкающий дерн, он выскальзывает из захвата и устремляется в противоположную сторону, взгляд его блуждает по окрестности, где-то должна быть поляна: ясность, независимость, свет. Призраки боятся солнечного сияния.
Длинными прыжками скачет он по пружинистым кочкам, где-то в глубине, под ногами, клокочет, в лицо брызжет ржавой водой — в какой же стороне поляна? Повсюду встает чащоба, там, в полутьме, под чьими-то ногами трещит хворост, кто-то мечется в дебрях, сухие ветки с треском отрываются от ствола, макушки гнутся, шумят; ветер укрощается, сквозь дрожащие ветви, будто вздох, проносится шелест, в сумраке дебрей слышится шепот, приглушенные ликования, хихиканье, всхлипы.
Лео размахивает руками в воздухе, ему хочется вытащить этих существовавших некогда людей на поляну, где пышно растут зонтичные травы, дайте посмотреть на себя, здесь вас хоть глаза различают; но время свершило свое безжалостное дело, люди стали воздушными и невесомыми. Лео пятится, прислоняется спиной к податливому стволу, прислушивается к гиканью и возгласам, кто это взвизгивает с такой болью? В стороне, уткнувшись в землю, лежит Ильмар, под рукой автомат. Лео не в состоянии влезть в его трухлявую шкуру. Это за пределами человеческих возможностей. Поэтому он не ощущает, как впитывается в одежду сырость земли, покрытое гусиной кожей тело грубеет, суставы, застывая, становятся неподвижными. В ноздри бьет запахом тлена от прошлогодней листвы и цветов, несет вонью собственной немытости и грязной одежды. В кармане — набитый махоркой кисет, он давит на бедро и обостряет ломоту.
В тот раз, когда они с Эрикой бегом удалялись от лесной опушки — подальше от Ильмара, оставшегося, задыхаясь, сидеть под деревом, — Лео ощущал лишь презрение к школьному товарищу. Переломные моменты именно потому и страшны, что все разделяют надвое. Молния разрывает небо на две половины, земля раскалывается — с обоих берегов враждебно глядят друг на друга; постоянно проводятся мысленные и всамделишные границы, отрывающие людей друг от друга. В сложные времена некогда углубляться и расследовать, знай порют горячку: выбирайте — плюс и минус, плюс и минус. Это трудно, человек не вычислительная машина, тем более что многие не желали быть односложно запрограммированными. Царила растерянность, собственная программа износилась, была ущербной, изъеденной молью сомнений. В темноте и неразберихе, наверное, человека чаще всего направлял примитивный и извечный инстинкт самосохранения. Нюансы человеческих взаимоотношений проявлялись гораздо позже, спустя годы, когда бури утихали. В те времена достаточно было грубого расчета на первого-второго — он подвергает меня опасности, значит, он мой враг. Я должен быть настороже, чтобы не допустить его до своего горла. Хватка моих рук должна быть сильнее и пальцы крепче, чем у него. Чаши весов все клонились: он может меня предать, значит, я должен опередить его, чтобы он не навредил мне. Даже тех, кого считали верными друзьями, частенько ощупывали сомневающимся, изучающим взглядом: не переметнулся ли он в другой лагерь?
В тот раз, когда они с Эрикой, взявшись за руки, бежали от опушки леса, Лео и не пытался представлять себе, о чем мог думать хрипевший и кашлявший под деревом Ильмар. Ломал ли он вообще над чем-нибудь голову, ведь и не напрягая мозги, было ясно: Лео мой и наш враг. Он отверг нас. Никогда уже он не вернется к нам и в удобный момент выдаст. Следовательно, его нужно уничтожить, прежде чем он даст затоптать нас.
Поэтому Лео и бежал в сторону хутора Виллаку. Эрика попыталась было еще раз зазвать его к себе домой, но Лео не послушался ее легкомысленного предложения. Было бы глупо надеяться, что они смогли бы, забывшись, забраться там в постель. Еще до того, как они переступят порог задней комнаты, капкан захлопнется. Из каждого угла полутемной кухни, из чулана и сеней выползли бы мрачные, заросшие лесные братья, и Лео был бы убит там же, между темными шкафами и столом. Он не успел бы даже пикнуть, разъярившимся мужикам и в голову не пришло бы выслушивать его объяснения и заводить разговор об общем прошлом и мальчишеских годах. Когда злоба вгоняет людей в дрожь, для салонной болтовни нет места. Лео был в их глазах куда злейшим врагом, чем красные облавщики, волостные парторги или примерные председатели колхозов. У этих для оправдания своих действий могли быть какие-то мотивы, Лео же — просто паршивый предатель.
Влюбленные — сумасшедшие, влюбленные не думают — Лео мог бы опровергнуть эту древнюю мудрость. Никогда раньше, а может, и потом — в зрелом возрасте все по-другому, тут уж не сравнишь — ни от кого не загорался он столь внезапно и отчаянно. Когда они вдвоем, в темноте, спешили к хутору Виллаку, Эрика так крепко держала его за руку, что их ладони и пальцы растворились друг в друге, девушка стала частью его самого. Впоследствии было трудно вызвать ту душевную дрожь, которая охватила его на стылой проселочной дороге; во всяком случае, он хотел защитить и уберечь Эрику. Ни в коем случае они не должны были угодить вместе в руки лесных братьев, тогда бы и Эрике не было пощады. Да и себя он должен был сохранить прежде всего для Эрики.
