После снежной зимы, в течение которой Вильмут подчинил своей воле как струны гуслей, так и девицу в розовом платье, он еще раз огорошил Лео.
Однажды ранней весной, воскресным утром, они вдвоем отправились на рынок. Посреди площади расположились крестьяне из пригородных деревень — на телегах, со скудным товаром, брюква да картошка, у некоторых на сиденьях корзинки с яйцами. Они с Вильмутом сновали между возами с каким-то необъяснимым чувством пробуждения в душе, ноздри щекотал приятный с детства запах лошадиного навоза и талого снега. Навалилась тоска по дому, как там сейчас хорошо! С елей горохом скатываются капли, снег на глазах отступает под сень деревьев, по болоту можно ездить на лодке, ольшаник подернуло лиловым налетом.
И вдруг они столкнулись лицом к лицу с муракаской Амалией. Понятно, что она была без лошади, из такой далекой деревни в город ехали поездом, дальнюю дорогу и возможную перемену погоды всегда имели в виду. Амалия была запахнута в толстое зимнее пальто, за плечами набитый вещмешок, обшитые кожей валенки явно промокли, можно было догадаться, что голова ее в толстом платке, концы которого были завязаны сзади узлом, вспотела.
Раскрасневшееся лицо Амалии засветилось радостью, она подняла руки, готовая всплеснуть ими; но прежде чем варежки коснулись друг друга, Лео с ходу повернулся и, втянув голову в плечи, исчез из виду.
Решил, что и Вильмут последовал его примеру.
До самого вечера он с тяжелым сердцем лежал на койке.
Чувствовал себя скверно. Вдруг устал вытравлять в себе прошлое, ему хотелось с жадностью впитать новости, которые знала Амалия. Не могла же большая деревня после ухода Вильмута и Лео впасть в летаргию. Приложив доселе немало усилий, чтобы превратить для себя родные края и знакомых людей в нечто призрачное, он с волнением дожидался Вильмута и перебирал невеселые мысли: почему все должно было случиться так, что он угодил под жернова истории, теперь он вынужден следить за каждым своим шагом и своими руками обрубать собственные корни.
Спустя многие годы, находясь у сестры в Швеции, Лео явно представил себе тот жалкий послевоенный рынок, вспомнил и свою тоску по дому, и муракаскую Амалию с парусиновым заплечным мешком, от которой он бежал сломя голову. Этот внешне пустячный и столь давний случай отождествился с чем-то существенным в поведении сестры. У нее должны были найтись к Лео тысячи вопросов. Юлла видела, что брату не терпится отвечать и объяснять, потому шведская госпожа и изобразила интерес к их общим знакомым, однако расспросы о близких людях остались поверхностными. Мимоходом и словно бы нехотя она справилась о последних годах жизни матери и не стала вдаваться в детали. Старалась уйти от своих душевных мук. Ведь и Юлла умертвила в себе прошлое, состояние сестры было Лео знакомо, и он ограничился беглым рассказом. Мать сломала ногу, ослабела, и воспаление легких свело ее в могилу. Наверное, было достаточно и этой малости, чтобы растревожить душу Юллы. Нестерпимо больно было слышать задним числом о бедах и трудностях близких. Это непростительно: тебя не было рядом и ты ничего не взял на свои плечи.
В то воскресенье Вильмут вернулся на закате, с оплывших сосулек, свисавших с крыши над окном, уже перестало капать.
Вильмут принялся с жаром рассказывать новости, Лео как мог притворялся: почесывал живот, зевал, вяло отмахивался рукой, будто друг молол чепуху. Ах, этот деревенский треп, кинул он напоследок.
Вильмут обиделся, в глазах его вспыхнул зловещий блеск, чуть было не дошло до ссоры. Ради примирения Лео достал бутылочку. Они молча тянули водку, пока Вильмут не выпалил, что в этих житейских дебрях сам черт сломает ногу.
Лео прочел другу долгую проповедь. Среди прочего он подчеркнул, что пусть Вильмут не забывает, у них единственная возможность — раствориться среди городского люда, быть тихими, маленькими и старательными рабочими муравьями и ждать, когда минуют тревожные времена. Вильмуту, жившему мгновением и верившему, будто жизнь и состоит из того, что видится глазу, было довольно трудно вникнуть в суть неустанной работы суровых учреждений по сортировке людей и понять то, как с механической последовательностью из среды чистых отбираются нечистые. Стоит кому-либо указать пальцем или ради спасения собственной шкуры свалить вину на Вильмута и Лео, как их тут же схватят за шкирку — неужто Вильмут забыл, что происходило незадолго до войны?
Лео призывал друга к осторожности, требовал от него сдержанности и чтобы он всегда держал язык за зубами. Говорил, говорил и уже видел перед мысленным взором «черного ворона», который подъезжает к дому. Их вытащат из постелей, спихнут с лестницы, громыхая костями, они скатятся на крыльцо. Потом поведут по бесконечным коридорам, оденут в полосатые одежды, состригут волосы и разлучат друг с другом. Ночами бедолаги будут сидеть на допросах по разным кабинетам. Мрачный человек в мундире направит в лицо свет — из глаз можно тоже высверлить истину, — и посыплется град вопросов. Совпадут ли их ответы, сойдется ли их молчание?
Разыгравшееся воображение довело Лео, во рту у него пересохло, подкатывала тошнота, но он обязан был вдолбить Вильмуту, что они не должны попадаться на глаза бывшим знакомым; тоску по дому нужно было подавить, лучше, если даже у близких не будет представления, где они, собственно, живут и чем занимаются.
Хотя Лео перешел на полушепот — будто за стеной мансарды могли прятаться соглядатаи, — слова его были все же исполнены такой внутренней силы, что даже его собственная, зашатавшаяся было программа жизни обрела новую опору.
Позднейшие события подтвердили обоснованность опасений Лео. Ведь они не были навсегда и безвозвратно отрезаны от родной деревни, к обоим матери изредка приезжали в город, с домашним хлебом и маслом в котомках, и привозили самые свежие новости.
В том же Мурака власти провели облаву, хозяйский сын сидел за столом, ел горячий суп с клецками, автомат на скамейке под рукой. И тут — дух перехватило — забарабанили в дверь, в те времена громкий стук, как ночные кошмары, разносился по деревням, и звук этот зачастую оказывался началом конца; беда не миновала и хутор Мурака. Эрнст был принципиальным и яростным бойцом, он не потерял головы, прошил дверь насквозь. В короткой жестокой схватке погиб один из облавщиков, но и Эрнсту пришел конец.
В тот раз они с Вильмутом подумали одно и то же: родной дом — не спасение, а мышеловка.
На некоторое время от Вильмутовой удали остались одни ошметки. Он оставил свое намерение поехать в отпуск домой. Бабы с осенней пахотой не справятся, вздыхал он то и дело, и отец болеет.
Они оба крепко запили. Напрасно невеста Вильмута приходила искать своего жениха. Легкие шаги на лестнице, робкий стук — со стаканами в руках друзья затаивали дыхание и благодарили бога, что уплотнили дверь полоской войлока, — свет в коридор не проникал. Они пили каждый вечер, пока не стали дрожать руки.
От собственной одури помощи не было, и ночи не проходило без страшных сновидений. Повторялась одна и та же картина: он ползает на хуторе Мурака вокруг Эрнста, который лежит на спине, и из груди у него хлещет кровь, которую он, Лео, пытается остановить разными способами. Хватает возле печи бересту, ударяется головой о ведра и котлы, находит под вешалкой галошу, придавливая рану, однако струя крови настолько мощная, что ее не удается сдержать, она выбивается, как родник из-под ольхи, на который в старину мужики, интереса ради, наваливали камень. Не могли они одолеть воду, подземное давление, словно играючи, откатывало глыбины.
Постепенно, оправившись от потрясения, — помимо детских и юношеских лет, их с Вильмутом и Эрнстом связывало в тугой узел еще и другое, — Лео смог подавить в себе непристойную радость. Наверное, самая большая опасность миновала? Может, именно Эрнст, ценой жизни, предоставил двум землякам возможность удержаться на плаву? От этой страшной мысли Лео в мгновение ока постарел и впервые почувствовал, как он устал от жизни. Он еще долго вздрагивал по ночам: что бы произошло, если бы Эрнста взяли живым? Чего только у него бы не выпытали! В народе шушукали о жестокости властей, схваченные бандиты не вызывают жалости — вполне понятно, кровь за кровь, — у большинства сдают нервы, и они выкладывают все и даже больше того, лишь бы избавиться от мук. Вскоре после событий в Мурака арестовали и Амалию, которую на долгие годы услали туда, где мороз раскалывает живые деревья.
