Лео устыдился своего любопытства, он отвел взгляд от старичков, хотел было извиниться перед Якобсоном за свое неприличное поведение, однако зять, улыбаясь, следил за пританцовывающей певичкой, напевавшей в микрофон. Лео потягивал из бокала, разглядел упрятанные в светло-голубые бархатные чулки несущие тросы подвесного потолка и подумал, что именно покойный отец позволил ему, деревенщине, взглянуть на эту великосветскую жизнь.

Дни перед возвращением домой были будничными и деловыми. Отец оставил завещание, треть его денег принадлежала теперь Лео. Юлла объяснила, что в здешних краях не принято хоронить покойного раньше, чем соберутся все наследники и договорятся об издержках. Юлле было неловко, что отец в свой смертный час не посчитал их за равных. Чтобы смягчить положение, она часть расходов решила взять на себя. Хотя Лео пытался закончить неприятный разговор, Юлла хотела выяснить все до конца. А когда же еще? В самом деле — когда же еще? Она пыталась обосновать решение отца тем, что дочь была ему поддержкой в старости. Юлла заверила, что отец ни в коем случае не мог исходить из того, что он в свое время признал Лео сыном. Несмотря на старость, отец не был мелочным — тем более в здешней либеральной атмосфере, — какое имело значение, что сын родился до свадьбы! В прошлом предрассудки усложняли взаимоотношения. Жизнь деревенских людей была ограничена явлениями одной волости, в этих пределах люди и копались в чужой жизни, выискивали грехи, а если не находили, то выдумывали их. Так Юлла толковала завещание.

Якобсон в этом не участвовал, и все же Лео казалось, что фру Улла мысленно поглядывает через плечо и проверяет, одобряет ли муж ее слова или осуждающе покачивает головой.

Естественно, Лео так и не разобрался в отношениях Юллы и Якобсона, при Лео зять рассказывал про шведское житье-бытье, освещал политику находившейся у власти партии, ругал налоговое управление и галопирующую инфляцию и сразу же вслед за последними телевизионными новостями отправлялся спать, чтобы рано утром подняться: его небольшая фабрика по производству пластика находилась за городом — и на дорожные заторы уходил целый час. Лео и не думал, что нынешние цивилизованные люди начали бы за здорово живешь распахивать души, даже Юлла все, что касалось отца, улаживала в отсутствие Якобсона. Да и что мог понять принадлежавший к среднему классу швед в тревожных воспоминаниях раскиданных по свету сестры и брата. Может, ему показалась бы нелепой дележка оставшихся скудных вещей покойного.

Утром, в день отъезда, Юлла вытащила из кухонного шкафа карманные часы с потертой крышкой, два царских золотых червонца — покойный, будучи еще молодым человеком, получил в наследство от своего отца и сумел, несмотря на трудности переселения на чужбину, сохранить до самой смерти — и портсигар с монограммой, который покойный купил незадолго до войны на свое сорокалетие.

Юлла молчала, предоставив Лео возможность смотреть на оставшиеся от отца вещи и собраться с мыслями, затем подвинула брату одну монету. К ней, после небольшой заминки, добавила карманные часы, на цепочке которых висел вычурный ключик.

Юлла извиняюще сказала, что портсигар, по справедливости, должен бы достаться брату, но она хотела бы оставить его себе. Развалины замка в Вильянди, выгравированные на крышке, дороги ей. Лео может полюбоваться ими и наяву.

По дороге в аэропорт Юлла сказала:

— Странно, эти золотые монеты, наверное, лет семьдесят или даже восемьдесят находились вместе, теперь они разъедутся.

Лео невольно подумал о том бородатом старике, которого он видел всего раз, в гробу, и чье квадратное окаменевшее лицо нагнало на него страх. Здесь, вблизи Стокгольма, на скоростной автостраде, ведущей в, аэропорт, в шикарной машине, ему стало вдруг невыразимо жаль того крупного костлявого старика, который когда-то, на заре века, тяжелым трудом заработал эти рубли. Лео почти видел его бредущим с подкашивающимися ногами рядом с возом по грязи, с вожжами в руках.

Перед тем как выходить на посадку, Лео сунул золотой в руку сестре и сказал:

— Пусть тебе будет и от меня память.

Дома Нелла, выслушав историю с золотыми, решила, что Лео поступил правильно, — вдруг на таможне случились бы неприятности!

Оторопев от трезвости суждения Неллы, Лео подумал о дочери. Вырастет ли и она такой же, как мать? Каким образом он должен вмешиваться в ее воспитание? И не смог ничего придумать. Он не мог сказать своему кровному ребенку: будь сорванцом, лазай по деревьям, чтобы одежда летела в клочья, гоняй мяч, стой на голове, в жизни есть еще и нечто другое, кроме порядка и логики, будет жаль, если все это тебя минует.

Лео промолчал, так и не высказав своих мыслей.

Позднее Лео не терпелось спросить у жены: неужели ее нисколько не тронула судьба золотых монет? Или она скрыла это?

Он не стал расспрашивать Неллу.

Было неразумно ставить жену в тупик. Она была занята своими проблемами: мир вокруг нее плохо устроен.

Достаточно того, что Лео сам стал богаче на одно разбередившее душу воображение. Одряхлевший старик протягивает сыну со своего смертного одра две золотые монеты. Все их прежние распри разом становятся ничтожными. Отец с его патриархальным образом мыслей чувствует, что исполнил свой долг. Он думает, что проложил сыну дорогу в будущее.

Возможна ли в наше время подобная трогательная вера?

6

Проспав несколько часов глубоко и без сновидений, Лео проснулся под утро. Солнце еще не поднялось, за открытым окном шелестела густолистая береза, в комнату вливалось какое-то забытое благоухание. Между покачивающимися ветвями проглядывало заштрихованное нежно-розовыми полосами небо. Затаив дыхание, Лео вслушивался в тишину. Может, именно в эту ночь вдруг вымерли все автомобили, машины и моторы — возможностей катастрофы куда больше, чем человек в состоянии себе представить, даже мастодонты некогда прекратили свое существование. Странно подумать: в одно далекое утро в живых не оказалось ни одного гигантского мамонта. Лео пытался настроиться так, чтобы насладиться тишиной, за проникновение в сущность покоя приходилось платить бессонницей, и это отнюдь не было непомерной платой.

Вдруг Лео стало жаль Неллу, как раз на рассвете жену больше всего беспокоил городской шум: она металась в кровати, сдерживала вздохи, ее тело исходило жаром, по комнате разносился запах ночного крема. Маленькая подушечка, которой она вечером прикрывала ухо, конечно же опять куда-то исчезла. Нелла свешивала руку через край кровати и шарила по полу, найдя подушечку, сдувала с наволочки возможную пыль.

Но Нелла не переносила также лесной тишины и деревенского покоя. В глухом месте ее настроение через несколько дней портилось, ей страшно недоставало тысячи оставшихся дома мелочей, в том числе, естественно, горячей воды и чистой кровати, — то, что она по утрам, измученная шумом, не находила себе места, в счет не шло. Исконная горожанка, Нелла не привыкла к городской суматохе, но и деревенская жизнь была не для нее.

В свое время, когда Лео с Вильмутом обосновались в городе, более всего в новой обстановке ему нравилось это скопление зданий. Свободные минуты он тратил на прогулки по старому городу, его восхищало то, что на каждом шагу менялись виды, когда он прищуривался — дома казались ему живыми и пластичными; двигался он, начинали двигаться и они, одно отступало от другого, взору открывались какая-нибудь башня или ниша. Особенно он любил туманные и метельные утра: небо исчезало, здания словно бы излучали из себя тайны, и от этого восприятие становилось особенно чутким.

Лео не уставал бродить по внутренним дворикам, эти каменные колодцы были бесконечно разнообразны: в вечерние часы, когда он задирал голову, небо, казалось, уплотнялось в сито, через которое просачивался фиолетовый отсвет. Зато солнечным летним утром чья-то беспечная рука бросала на стену каменного колодца с его тусклыми окнами единственное ослепляющее яркое пятно, которое полыхало на серой стене огненно-желтым цветом, и все окружающее меркло.