Баязет был осажден.

Двадцатитысячная толпа, состоящая из регулярной турецкой армии и башибузуков, из татар, курдов и цыган, окружала полуразрушенный город, обращенный в пепелище, местами еще дымившийся. Дома армян христиан опустели. Жители их были уничтожены или взяты в плен; только ничтожная часть спаслась, найдя заблаговременно убежище в пограничном персидском городе Магу.

Одна Баязетская крепость была еще неприступна.

Горсть русских солдат вместе с ополченцами из армян и татар укрепилась в уцелевшей цитадели и в страшном унынии ожидала печальной участи. Крепость была окружена с четырех сторон неприятелем, который, образуя как бы железное кольцо, намеревался задушить, одним ударом уничтожить растерявшихся осажденных. Сношение с внешним миром было прервано.

Осада началась шестого июня 1877 г. и продолжалась ровно двадцать три дня. Это было то время, когда счастье неожиданно изменило успеху русского оружия в Армении. Местное магометанское население, встретившее довольно благосклонно русских в начале их действий, нынче восстало и присоединилось к войскам Измаила-паши. Генерал Тер-Гукасов, командовавший эриванским отрядом, находился в то время между Зейдеганом и Дели-Бабаем, где его немногочисленный отряд храбро сражался с полчищами Мухтара-паши. Оставив Баязет под защитой коменданта Штоквича, генерал, как видно, ничего не знал об участи, постигшей этот город.

Ночь. Луна едва только успела скрыться за горизонтом. Воцарился мрак. Казалось, он был приятней для осажденных: луна, любимица вселенной, освещая серебристыми лучами крепость, могла выдать засевших в ней храбрецов. Но темнота все же не была помехой для нападения врага.

Цитадель обрисовывалась как мрачная точка на возвышенности одного из холмов, и на нее со всех сторон сыпались градом бомбы, гранаты, от которых вспыхивали пожары. Крепость ревела, как затравленный хищный зверь. Она упорно боролась в предсмертной агонии, решившись умереть с честью. Около тысячи русских солдат, столько же ополченцев армян и татар, защищались против двадцатитысячной армии Измаила-паши. Огнестрельный запас крепости истощился, и приходилось только изредка стрелять, направляя выстрелы туда, где огонь неприятеля был сильнее.

В описанную ночь в одном из разрушенных строений крепости, служившем некогда казармой, лежали на земле обессиленные, истомленные люди. На лицах всех был написан ужас перед надвигающейся смертью.

– Каплю воды… Горю от жажды! – слышались с разных сторон стоны.

– Кусочек хлеба… умираю от голода! – глухо раздавалось с другого конца.

Эти несчастные уже почти целую неделю не ели и не пили. Осада совершилась так быстро и неожиданно, что крепость не успела сделать большого запаса. Теперь осажденным приходилось бороться против трех беспощадных врагов: внутренних – голода и жажды, внешнего – огня неприятеля.

С восьмого июня солдаты лишились горячей пищи. Лошади коменданта и артиллерии были зарезаны и съедены. Имевшиеся припасы с каждым днем истощались – солдатам начали отпускать по осьмушке сухарей и ложке воды в сутки. А июньская жара становилась все невыносимей.

Положение больных в госпиталях было также ужасным. В крепости не было воды. Родник, находившийся за крепостью, отведен был турками. Каждую ночь пытались опускаться с крепостных стен за водой, но из двадцати-тридцати человек нередко ни один не возвращался.

– Хлеба… воды… – повторялись голоса, прерываемые предсмертными вздохами.

Но вот – раз… два… загремели орудия, и гул их заглушил вопли несчастных.

Это была одна из тех минут, когда человек теряет чувство жалости к товарищу, потому что не в силах помочь ему. Никто не обращал внимания на голодающих, никто не заботился о жаждущих. Охваченный общим волнением, каждый ждал той решающей минуты, когда неприятель ворвется в крепость, как поток. И каждый готов был встретить его с оружием в руках и умереть с честью.

Часовые, поставленные за амбразурами цитадели, чтобы следить за движением неприятеля, не осмеливались высовываться, так как со всех холмов, занятых неприятелем, шла жестокая пальба, и пули пролетали со свистом, обдавая лица часовых неприятным теплым воздухом.

Видневшийся город представлял ужасную картину. Он был весь ярко освещен, как в торжественный день – в нем совершался кровавый праздник озверевших мусульман. Только ад пламенем огня и всеми своими ужасами мог соперничать с происходившими в городе жестокостями.

Горели жилища армян. Из окон и дверей домов вырывались огненные потоки, которые, сливаясь с темной массой дыма, стремились вверх, рассыпая кругом фонтаны искр. Пожар распространялся. Весь армянский квартал был объят пламенем. Из-под крыш домов высовывались огненные языки. Обгорелые брусья рушились, и крыши огненными покрывалами падали на несчастных обитателей, которые, будучи окружены пламенем со всех сторон, не имели возможности спастись. Отчаянные крики о спасении сливались с гулом пламени, которое, как рассвирепевший дракон, рвалось вверх, ярко освещая окрестности.

В освещенном пространстве открывалась обширная панорама, в которой картины ужаса сменяли одна другую.

Мусульмане убивали спасавшихся от огня армян, убивали без пощады, не различая ни пола ни возраста…

Девочек вытаскивали из домов за косы. Со всех сторон раздавался плач детей и слышались жалобные вопли и крики о помощи. Но слезы и стоны несчастных не могли тронуть сердца врагов.

В этих злодеяниях участвовали не только курды, но и регулярные турецкие войска и – что самое ужасное – жены курдов Они, подобно рассвирепевшим фуриям, забыв присущее женщине чувство жалости, вырывали из рук матерей детей и бросали их в огонь… Малейшее сопротивление наказывалось смертью.

Избиение продолжалось трое суток.

Несколько ополченцев армян, завидя из крепости эту картину, заплакали.

– Боже, как их режут!.. – прошептал один из них.

В числе ополченцев находился молодой армянин, который тоже смотрел на жестокий праздник варваров, но в глазах его не было слез. На его лице, выражавшем гнев, не замечалось и тени печали. Сердце юноши было переполнено ненавистью – но не к тем, которые убивали, а к тем, кто позволял резать себя как баранов.

– Смотрите, смотрите, – сказал он, – в этой толпе не видно человека, который осмелился бы поднять руку на своего убийцу. Что же, если не это, может ожесточить человека, зажечь в нем чувство мести! Дом его горит перед его глазами; дети его в огне; жену и дочь уводят… Мужчина видит все это и покорно подставляет голову под удары врага. Эх проклятый, ведь ты тоже человек! Убей врага своего, а потом умирай сам…

– Вардан, ты всегда жесток, – заметил ему один из товарищей.

Вардан ничего не ответил и удалился, казалось, ему тяжело было видеть картину позора и унижений армянина. «Они не умеют умирать с честью», – думал он.

Невдалеке от этого места в глухом углу кpeпoсти, в другой группе добровольцев происходил следующий разговор:

– Если и Петрос не вернется, то это будет пятая жертва.

– Слишком запаздывает. Не погиб ли бедняга?..

– Нет, прислушайтесь-ка: это – его сигнал. Слышите карканье вороны?

– Да, это он! Спустим ему лестницу.

Они спустили веревочную лестницу, и через несколько минут на стене крепости показался юноша с большим бурдюком, привязанным к спине. Товарищи помогли водоносу, и он опустился в крепость, где его встретили с объятиями. Вдруг один из товарищей с ужасом отшатнулся

– Что это? У тебя мокрое лицо, Петрос. Сверкнувшее в этот момент яркое пламя пожара осветило окровавленное лицо Петроса.

– Кровь! – воскликнули все в один голос.

– Не беда… – ответил тот с усмешкой. – Уже несколько дней, как я не умывался, сегодня, кстати, умылся как следует…

Петрос скоро рассказал, как он встретил курдов, стороживших родник, как те напали на него, а он уложил их на месте, получив рану в голову.