Иси невольно улыбнулась этому невинному хвастовству.

— Господин мой, мой возлюбленный, всякая разлука с тобой тяжела. Даже когда ты отправляешься на охоту к великим пирамидам! Мне нужно сладостное дыхание уст твоих, как мне жить без него? Твой отец воевал непрестанно, а ведь Кемет совсем недавно сбросила ярмо чужеземных царей. Она устало дышит, наша Чёрная Земля… Ты хотел воздвигнуть величественные храмы по всей стране, разве нет?

— Ты думаешь, я забыл об этом? Сененмут принёс мне несколько чертежей; планы самых больших построек. Эти храмы могут быть великолепны… В обоих Домах золота ещё найдётся то, что поможет мне украсить Кемет новыми храмами во славу великого Амона. Если распорядителем работ станет Сененмут, я буду совсем спокоен…

Он с лёгкостью произносил имя Сененмута, как будто в нём не было ничего, кроме приятно перекатывающихся звуков, словно горсть виноградин на ладони. Ни гнева, ни обиды, ни даже лёгкого раздражения, хотя Тутмос не мог не знать того, что происходило прямо на его глазах. Сененмут, помимо всего прочего, ещё и талантливый архитектор, отчего же ему не послужить во славу Амона? Иси не понимала. Но, как всегда, свои мысли оставила в глубине сердца, за самой потаённой его створкой.

— И ты всё-таки будешь воевать, божественный господин?

— Разве поход на царьков вроде Харатту — это война? Он бежал быстрее антилопы, оставив в наших руках малолетнего сына, а теперь шипит, как змея под камнем в глубокой расщелине. Вот чем сыновья Кемет отличаются от всех этих нехси[45] и ханаанеев — разве кто-нибудь из наших воинов побежал бы, оставив в руках врагов наследника престола? Они пали бы мёртвыми вокруг его трона и своими телами преградили проход врагу! Но великая и сильная Кемет вынуждена воевать со всей этой мелочью, как лев вынужден отбиваться от злой мошкары. Я верю, что настанет время, когда и воевать уже не понадобится, нужны будут только умные и преданные наместники во всех покорённых краях. Мой отец для этого немало потрудился, а что мне мешает пойти по его следам? Теперь, когда есть сын…

Иси грустно склонила голову и снова стала смотреть на подаренный фараоном перстень, хотя где-то в глубине её сердца жила мысль, что фараон просто храбрится. Царевич Тутмос уже отложил лук, занимался другим, не менее важным делом — строил из камешков подобие пограничной крепости, низкой и широкой, похожей на неуклюжую черепаху. Руи-Ра спокойно наблюдал и за этим занятием, скрестив на груди руки. Военачальники и вообще воины всегда казались Иси совсем не похожими на остальных людей, как будто в слёзы Ра, из которых они были сотворены, добавили ещё каменную пыль и песок. Издавна могущество царской власти покоилось на копьях воинов, особенно это стало ясно, когда Кемет раскололась и в неё хлынули толпы хека-хасут[46], а теперь, после царствования свирепого Тутмоса I, войско вновь становилось большой силой. Они даже смели роптать, что долго сидят в Кемет без всякого дела! И всё ведь начинается с малого — с такого вот почти презрительного спокойствия, с каким совсем ещё молодой военачальник смотрит на забавы царского сына. Правда, Руи-Ра происходит из знатного рода, его отец долгие годы был правителем Дома войны, но ведь так ведёт себя не только он. А фараон мечтает о военных походах. Неужели все мужчины созданы так, что жить не могут без войны — все, даже цари, даже такие миролюбивые по природе люди, как Тутмос II? Не успел он как следует оправиться от тяжёлой болезни, как все его мысли обратились к богатым землям Ханаана, к какому-то ничтожному Харатту, бросившему своего сына… А для неё счастье — просто ощущать его молчаливое присутствие, просто смотреть на сына, даже когда он занят постройкой военной крепости. Вот и всё. Это так мало в глазах богов, но это — целый мир, за существование которого она с радостью отдала бы жизнь. Что жизнь? Её гробница, такая красивая, уже почти совсем готова, и расположена она неподалёку от гробницы фараона, а это для неё значит больше, чем все богатства, с которыми она уйдёт в страну Вечности. И этот перстень, который он сегодня надел ей на палец, она тоже возьмёт с собой туда, где уже не будет войн и разлук.

— Ты сегодня грустна, Иси. Может быть, нездорова?

— Нет, мой господин. Я же сказала тебе — это случается…

— Почему на людей иногда нападает внезапная грусть? Надо бы спросить у божественных отцов. Может быть, это боги напоминают нам о стране Заката?

— А разве там никто не радуется, не смеётся?

— Аменемнес говорит, что обитатели полей Налу живут там совершенно так же, как здесь, на земле. Там есть всё…

— И любовь?

— И любовь. Только не рождаются дети.

Нет, сегодня ей не вырваться из кольца охватившей её грусти, как ни пытайся. Должно быть, эта грусть и в самом деле рождена в иных мирах, в утробе Нут, среди бессмертных звёзд. Иси хочется прижаться головой к груди фараона, но этого нельзя сделать на людях. Вот так, прижаться щекой к золотым крыльям коршуна Нехебт, к переливчатой чешуе Буто. И слушать, как под ними бьётся сердце фараона, омытое свежей, помолодевшей кровью. Страшной ценой было добыто чудодейственное средство, но ведь оно помогло. Говорят, кое-где в Ханаане и в Джахи[47] изготовляют лекарства, замешанные на крови младенцев. Но жрецы Кемет никогда бы такого не допустили, поэтому и процветает благословенная Чёрная Земля. Его величество чувствует себя гораздо лучше, и в этом заслуга божественных отцов, к которым Иси с детства питает глубокое уважение. Её дед был верховным жрецом Осириса в священном городе Абаде[48].

— Может быть, отправимся в сады храма? Там много тени и воды.

— Как ты прикажешь, мой господин. Моё счастье — исполнять желания твоего сердца…

Чудесные запахи со всех сторон, обилие зелени и цветов, лепестки которых переливаются всеми красками рассветных и закатных небес, от золотисто-розового до тёмно-фиолетового, почти чёрного. Смотритель садов Амона знает своё дело, и знают его садовники, в чьих руках цветы, кажется, не только дышат, но и говорят. По узким желобкам вдоль дорожек струится вода. Повсюду чудесные деревья — стройные акации и сикоморы, красные кедры мер, драгоценные аш и уат, дерево сеснеджем[49], в кору которого можно глядеться, как в зеркало, и ещё множество других, привезённых из далёких краёв вместе с необходимой им почвой, в которой прекрасные гости Кемет и растут, как в родной земле. А пальмы такие высокие, что заслоняют небо. Впрочем, они всё равно ниже колонн в храме Лиона. Есть и совсем низкие пальмы, раскидистые, подобные опахалам. И те, что зовутся пальмами кукушек, у которых совершенно особенный оттенок листьев. И ещё очень много тамариска, белого и розового. Как на росписях в опочивальне Иси. Только там из зарослей тамариска выглядывают белые нахохленные куропатки. Они собрались стайкой, как собираются иногда обитательницы женского дома фараона, и, наверное, перемывают косточки голубкам — новым наложницам горделивого, блестяще оперённого повелителя. Говорят, одному из фараонов древности так надоели его жёны, что он в досаде пожелал всем им обратиться именно в куропаток. Но и став куропатками, женщины не унялись — так ворковали, что фараон приказал их выпустить на волю, а сам в отчаянии поклялся, что больше не возьмёт ни одной жены. А что было дальше, говорят по-разному: то ли фараон сам обратился в коршуна, то ли влюбился в прекрасную чужеземную царевну, которая обернулась коршуном и выклевала ему глаза, отомстив за весь женский род. Женщины Тутмоса II болтливы, но Иси редко принимает участие в их разговорах. Она была молчуньей и до того, как стала матерью наследника.

Рождение царевича могло бы изменить её нрав, это нередко случалось со счастливицами. Но Иси не изменилась — по-прежнему была робка, молчалива, по-прежнему боялась великой царской жены Хатшепсут. А та её просто не замечала, особенно теперь, когда всё её существо было напоено страстью. Обычай есть обычай, от него нельзя отступать — царевич Тутмос женится на царевне Нефрура, дочери главной царицы, своей сводной сестре. Это знают и Иси и Хатшепсут, знает и Нефрура, которой уже минуло десять лет. А что за дело до неё загорелому мальчишке с озорными чёрными глазами, который сейчас, должно быть, всё ещё строит крепость из камешков под наблюдением невозмутимого военачальника! Но такова судьба тех, кто принадлежит к царскому дому — вся их жизнь предопределена заранее, уже подрастают новые жрецы, новые воины, новые телохранители для будущего фараона. Вот, должно быть, один из них — рослый, плечистый мальчик с чёрными кудрями, закрывающими шею и лоб до самых бровей, с кожей смуглой, как у всех хурритов, с тёмными глазами, которых он ещё не научился опускать при виде царственных особ. Он идёт рядом с божественным отцом в белых одеждах, идёт сбоку и чуть позади, как собака, и только рука жреца, пригибающая его к земле, заставляет мальчика склониться перед величием живого бога и его возлюбленной жены. А жрец стоит, почтительно склонившись, сложив на груди руки, и вновь лёгкая грусть касается сердца Иси — Джосеркара-сенеб, сделавший для неё и для фараона так много, теперь присматривает за знатными пленниками, потому что его правая рука, лишённая двух пальцев, высохла и больше не может держать целительный нож.