Тутмос умолк, глядя в нависшее над ущельем тёмное небо. Рамери тоже замолчал и, казалось, слился со скалой в привычной для телохранителя неподвижности. Остальные воины спали, кто-то из них глухо стонал во сне.

— Рамери, — снова заговорил Тутмос, — если выберемся отсюда, проси любой награды. Ты привёл ко мне коня, ты тащил меня по горной тропе, ты перевязал мою рану, и этого я не забуду, хотя властителей часто называют неблагодарными. Если выберемся отсюда живыми…

Как ни темно было вокруг, Тутмос не мог не почувствовать, как загорелись глаза Рамери.

— Пока я жив, я буду служить тебе, твоё величество, не думая о наградах. Но если ты пожелаешь наградить меня, ты узнаешь желание моего сердца. А сейчас прошу тебя: усни! До рассвета ещё далеко, тебе нужно много сил. Кто знает, что будет завтра?

— Только великий Амон, владыка непостижимого.

— Если ты снова чувствуешь холод, я укрою тебя щитом. Больше ничего нет… Кони остались у входа в ущелье и теперь, должно быть, вернулись в долину. Это плохо — мы могли бы есть их мясо. Может быть, боги пошлют нам счастье и удастся отыскать какую-нибудь дичь. Так лучше, твоё величество?

Тутмос слегка кивнул головой, губы снова пересохли от жажды. Он знал, что эта неутолимая жажда — признак лихорадки, знал и то, что воды осталось совсем немного и что она ценна, как серебро и лазурит. Он снова закрыл глаза, но изматывающая боль в руке и плече мешала заснуть. Не спал до самого рассвета и Рамери, хотя больше они не произнесли ни слова.

Шатаясь, Рамери и Дхаути тащили труп умершего ночью воина к нависшему над пропастью краю скалы. Мёртвое тело было неимоверно тяжёлым и грозило увлечь за собой обессилевших, едва держащихся на ногах людей, и им пришлось лечь, осторожно толкая труп, пока он не обрёл вдруг волшебную лёгкость и не полетел вниз. Некоторое время Рамери и Дхаути лежали, тяжело дыша, потом с трудом поднялись, помогая друг другу. Безумное желание заглянуть вниз, в пропасть, где на острых камнях виднелись остатки нескольких искалеченных тел, сегодня уже не тревожило их — только в первый раз воины поддались опасному искушению, теперь на это просто не было сил. Дхаути пошатнулся, Рамери удержал его за плечо, и они снова опустились на камень, поняв, что ещё не могут совершить обратный путь. Здесь, на открытом месте, солнце было ещё беспощаднее, перед глазами постоянно плыли красные круги, Рамери и Дхаути лежали лицами вниз, закрывая затылок руками, вдыхая удушливый запах раскалённого камня. Они были похожи на грязных кочевников, на отвратительных прокажённых, эти люди с золотыми браслетами на исхудавших руках… Обожжённые солнцем, грязные, покрытые струпьями тела были страшны, воспалённые глаза на осунувшихся лицах могли бы внушить ужас любому из тех, кто знал этих людей прежде, кто видел их умащёнными маслом, одетыми в тонкие одежды… От набедренных повязок остались одни грязные лохмотья, на их ногах уже не было сандалий — обезумев, воины грызли кожу, трое из них умерли спустя несколько часов в страшных мучениях. Один воин умер днём, на раскалённом солнцем камне его тело быстро начало раздуваться, вскоре лопнула кожа на животе, отвратительный запах тления обжёг ноздри лежащих вокруг, Рамери и Дхаути, наиболее сильные из тех, кто был ещё жив, потащили его к обрыву. Пустые желудки сводила бесполезная судорога, причинявшая только боль, они задыхались, кашляли, у Дхаути кровь пошла носом и после запеклась на груди багрово-чёрным узором. Они потеряли счёт времени с тех пор, как кончились запасы воды и скудного пропитания — у трёх воинов на поясе нашлись мешочки с семенами лотоса, однажды удалось подстрелить коршуна, но мясо его было так жёстко и так горчило, что даже изголодавшиеся люди с трудом проглотили его. Ханаанеи стояли у входа в ущелье плотной стеной, искать обходных путей не было сил, и оставалось только ждать смерти, которая никому уже не казалась страшной и нежеланной. Вместе с фараоном спаслись двенадцать человек, сейчас в живых осталось только четверо. Среди них был и тот самый старый воин Усеркаф, которого знал Рамери, старик был очень полезен, так как помнил много воинских премудростей — например, показал, как собирать ночную росу, скапливающуюся на листьях чахлого кустарника, как можно отыскать влагу даже в расщелине камня, однажды камнем подбил какую-то небольшую птицу, которую съели сырой, не оставив ни единой косточки. Но сегодня и он уже не мог встать и едва шевелил разбухшим от жажды языком. Рамери знал от Джосеркара-сенеба, что голод и жажда порой могут сделать человека безумным, и боялся за фараона, оставшегося вместе с Усеркафом и ещё одним воином, который ещё с вечера впал в забытье, но изредка открывал глаза и смотрел в небо мутным, блуждающим взором. Сам Тутмос мог бы чувствовать себя лучше остальных, так как все отдали ему последнюю еду и питьё, но ему не давала покоя рана, которая загноилась и стала причинять невыносимые страдания. Страшнее всего были чёрные мухи, слетавшиеся на запах гноя — как ни старались Рамери и Дхаути отгонять их, они садились на рану, когда Рамери менял повязку, и оставляли в ней маленьких белых червячков. Тёплый коричневый гной, стекавший по руке, стирали обрывком полотна от набедренных повязок, но он появлялся снова и снова, иногда смешиваясь с кровью, и оставлял на коже пылающие красные следы. Иногда Тутмос метался в жару и бредил, с почерневших распухших губ срывались странные слова, проклятия и признания в любви, имена придворных, тайные имена богов, потом он затихал и лежал как мёртвый, но вскоре грудь его вновь начинала тяжело вздыматься и из неё вырывался хриплый стон, который и пробуждал фараона. Говорить он почти не мог, да и Рамери, видя его желание, слабой рукой зажимал его рот, глазами умоляя не размыкать губ, не тратить сил на бесполезные слова. Самым беспощадным врагом было солнце, от которого пытались укрыться в тени щитов, но камень раскалялся так сильно, что ночами от него шёл пар. Однажды на скале над самой головой фараона мелькнула змея, вряд ли это была Иарит, покровительница фараонов, Рамери успел спугнуть её палкой, и она, шипя, удалилась и больше не появлялась. Ночи приносили временное облегчение, но ночью те немногие мысли, которые могли ещё посещать измученных людей, набрасывались на них и терзали беспощадно. Рамери думал о Раннаи, думал о Джосеркара-сенебе, порой мысли переходили в видения, и тогда он видел учителя и его дочь на вершине скалы или склоняющихся над ним. Потом к нему слетало видение, которое равняло раба и властителя Кемет, ибо и Тутмос видел то же самое — тёмные воды Хапи, несущие прохладу и живительную влагу, кувшины, наполненные вином или пивом, чаши, полные молока. Но река превращалась в твердь, кувшины и чаши оказывались бездонными, плоды деревьев, к которым так жадно тянулись в видениях руки, оборачивались птицами и выскальзывали из пальцев, и что-то тёмное и тяжёлое наваливалось на грудь и душило, душило до тех пор, пока собственный сдавленный крик не пробуждал несчастного. Рамери видел, как рассудок покинул одного молодого воина, который вдруг залился горькими слезами, а потом страшно расхохотался, так что на его губах выступила желтоватая пена, этот воин вырвался из рук пытавшихся удержать его товарищей и с диким воплем бросился вниз с обрыва, кажется, он продолжал хохотать, летя в пропасть, и жуткий смех ещё долго звучал в ушах живых. Рамери боялся, что и фараона, и его самого постигнет такая же судьба, все они в последние дни бессознательно боялись друг друга, и даже сегодня, отдыхая рядом с обессиленным Дхаути, Рамери невольно отодвигался от него и чувствовал, что военачальник делает то же самое. Кое-как они поднялись и побрели назад, туда, где лежали фараон, Усеркаф и воин по имени Саанх; путь показался неимоверно долгим, длиннее, чем даже путь с мёртвым телом. Несколько раз они останавливались, но ложиться не решались — пока оставались силы, нужно было идти. Чья же злая воля превратила этих сильных людей в немощных стариков, с трудом передвигающих ноги? Оба они знали, что скоро умрут, что один из них лишь на несколько часов переживёт другого, цеплялись за жизнь не они сами, а что-то существовавшее помимо их воли — быть может, та любовь к жизни, о которой говорил Джосеркара-сенеб? Человек устроен странно… Легче остаться здесь, на открытом месте, не закрывать голову слабеющими руками, предоставить солнцу сжечь совсем уже обессиленное тело — но они продолжают путь упорно, как полураздавленные ящерицы, они ещё хотят добраться до лагеря, а завтра, быть может, снова повлекут к обрыву тело умершего товарища. Поистине человек крепче камня, ибо камень не испытывает ни жажды, ни голода и не страдает от зноя, а человек выносит всё это и ещё помогает другим! Если один из них упадёт, другой всё-таки поддержит его, как было уже не раз, здесь нет уже военачальника Дхаути и раба Рамери, есть только полуживые, обессилевшие братья… Дойдя до площадки, служившей им лагерем, Дхаути рухнул на раскалённый камень, попытался отползти в сторону, в тень — и не смог. Рамери, сам едва державшийся на ногах, накрыл его голову щитом, чтобы палящие лучи солнца не убили несчастного, и сам на коленях подполз к фараону, которого боялся найти уже мёртвым. Тутмос лежал с закрытыми глазами, хриплое дыхание вырывалось из его губ, над ним снова тучей кружились мухи и мелкие чёрные насекомые. Ослабевшей рукой Рамери попытался снять повязку, полотно пропиталось гноем и кровью и присохло к ране, причиняя ещё более сильную боль. Джосеркара-сенеб в таких случаях предпочитал снимать повязку мгновенно, одним резким движением, чтобы не причинять раненому лишних мучений, но у Рамери не было сил на это движение, и он неловкими распухшими пальцами принялся поддевать края повязки. Тутмос застонал и открыл глаза, взгляды раба и господина встретились и разошлись, Тутмос снова опустил веки и сжал зубы, чтобы не стонать. Рамери кое-как снял повязку, промыть рану было нечем — когда кончилась вода, во рту ещё некоторое время оставалась слюна, но рот давно был сух и горел, точно расцарапанный песком. Всё, что он мог сделать, — это нажать пальцами на края раны и слегка выдавить гной, потом перевязать её ещё довольно чистым куском полотна от той набедренной повязки, которая уже не могла понадобиться умершему воину, лишённому погребения. Эта работа отняла много сил, у Рамери закружилась голова, и он распростёрся рядом с фараоном, дыша, как загнанный конь. Над головой было солнце, казавшееся совсем красным, растёкшееся по небосклону, как лужица крови; красный цвет, цвет убийцы Осириса[112], был здесь, и он должен был окутать собой смерть — неумолимую и равно прекрасную и для фараона, и для военачальника, и для простых воинов и раба. Как жаль его величество, солнце Кемет, могучего сокола, чья тень так гордо покрывала мир! Как жаль того ребёнка, быть может, сына, который скоро родится у Меритра, и как жаль Кемет, чьё могущество вновь окажется под угрозой после того, как… Рамери не осмелился произнести даже мысленно страшные слова. Солнце превращается в венок из ярко-красных цветов и сжимает голову, но между цветами таятся шипы, сейчас они вопьются в мозг, вот он уже ощущает острые уколы, раздирающие кожу. Рамери силится сорвать с себя этот проклятый венок — и не может. Это под силу только рукам Раннаи, лёгким, прохладным, но Раннаи далеко, а шипы впиваются в мозг, и кровь течёт по лицу густыми тёмными каплями. «Пить, пить…» Шёпот фараона, такой слабый, что разобрать его можно, лишь приникнув ухом к самым губам владыки Кемет. Нет воды, нет капли влаги, нет даже слёз, есть только эта кровь, текущая по лицу, но она, должно быть, солона и не сможет утолить жажду. Рамери оторвал голову от камня, с трудом стряхнул оцепенение — грудь фараона ещё вздымалась, старый Усеркаф и Саанх лежали совсем тихо, Дхаути уже давно потерял сознание. Солнце ещё высоко, и кому-то из них не суждено увидеть заката. Сладковатый запах гноя мешается с запахом нагретого камня, человеческого пота и крови, непрестанно жужжат насекомые, они облепили повязку на ране, а насытившись, опускаются на лицо фараона, который уже не замечает противного шевеления и булавочных уколов. Скала шатается, твердь обернулась водой, но это не великая река, а что-то тёмное и страшное, как бездна, уносит вперёд и вверх, затягивает в глубину, а вот другая река, и Рамери зажат между ними, пытается руками оттолкнуть от себя нависающую над ним твердь. Сейчас обе реки сомкнутся и раздавят его, потому что руки уже обессилели, сейчас он окажется между двумя жерновами, а может быть, захлебнётся, ибо твердь снова стала водою. «Пить, пить…» Он пьёт воду и не может остановиться, вода заполняет горло, вода добралась до сердца, оно мечется в ней, как маленькая беспомощная лодка. Но воды слишком много, она не утоляет жажды, она душит, она превращается в камень!.. Рамери застонал, собственный стон пробудил его. Солнце чуть склонилось в сторону запада, значит, время всё ещё идёт и он всё ещё жив. Тишина вокруг, даже дыхания фараона не слышно, хотя по слабому движению груди можно понять, что он ещё жив. Внезапно до слуха Рамери донёсся неясный шум, похожий на человеческие голоса, и он улыбнулся наплывающему видению — Раннаи, должно быть, была здесь, рядом с ним… Но голоса были слишком громки и грубы, они не могли принадлежать одной Раннаи и даже десятку окружающих её прекрасных жриц, это были голоса мужчин, и они приближались — видение подплывало всё ближе, окутывало голову и сердце. Вот они стали совсем уже громкими, эти голоса, назойливо громкими, можно было разобрать даже отдельные слова — «Жив? Его величество жив?» Вот другой голос раздался совсем близко, над самым ухом Рамери — «Господин Рамери, ты слышишь меня?» Он хотел улыбнуться видению, которое именовало его господином, но шум, похожий на рёв бури, пришёл издалека и заполнил всё вокруг, и громкий и как будто знакомый голос растворился в нём.