Джосеркара-сенеб осторожно свернул папирус, отложил его в сторону, почтительно склонил перед фараоном свою бритую голову. Фараон посмотрел на него, губы дрогнули в улыбке. Он любил жреца, мудрого и искусного, всегда помнил о том, что, не будь этих рук, одна из которых теперь подобна иссушенному стеблю тростника, он бы, возможно, так и остался в утробе Нут, не получив благословения солнечного Амона—Ра. Джосеркара-сенеб был тогда совсем ещё молод, а теперь лицо его изборождено морщинами, взор неярок, плечи согнуты. Много лет прошло… Забывшись, он произнёс это вслух, но ни Джосеркара-сенеб, ни Рамери — единственные, кто ещё оставался в шатре, не считая двух безмолвных стражников, — не обратили внимания на сказанное, их лица были спокойны. Как нуждался в спокойствии сам Тутмос, которому изо дня в день приходилось бороться с явными и тайными врагами, оставленными в наследство Хатшепсут! Он одерживал победы над собственным войском, вчера одержал крупную — над собственными военачальниками, но завтра, завтра… Вчера он повелел младшим военачальникам и сотникам возбуждать боевой дух воинов, непрестанно говорить о великих битвах, о необходимости победы, сегодня видел, как добросовестно они исполняли его приказание. Сегодня днём он осматривал оружие и колесницы и тоже остался доволен. У него давно был готов чёткий план действий — вытянуть нет-хетер[90] длинной цепью, вперёд поставить отряд лучников, которые в случае необходимости расступятся и откроют путь колесницам, преследующим врага, на правом и левом фланге можно расположить копьеносцев. Его воины хорошо вышколены; вот кто действительно соскучился по битвам в дни царствования фараона-женщины — эти простые, сильные люди, чьи руки привыкли к оружию, а ноги к усиленным маршам. Но без опыта и авторитета военачальников тоже не обойтись, хвала богам, он понял это вовремя, и завтра он увидит воочию плоды ещё одной своей победы, неприметной глазу, маленькой победы над собственным тщеславием. Кое-где придётся положиться на умение и опыт Себек-хотепа, Амон-нахта и Хети, ведь это его первая битва, и кто знает, не ждёт ли его участь молодого и отважного Секененра? Нет, боги справедливы, они поражают фараона только тогда, когда его гибель оказывается стрелой, возбуждающей гнев и силу войска — когда пал Секененра, зарубленный боевыми топорами, войско издало стон, а потом ринулось на врага и сокрушило его. Тогда речь шла об освобождении всей Кемет, об участи избранной богами пленной, задыхающейся в рабстве. Он же завтра будет доказывать Ханаану, что времена Тутмоса I не миновали, что Кемет не уподобилась узкому ручью, успокоившемуся в своём русле. Во славу богов Кемет, во славу владыки величайшего задуман этот поход, и они помогут своему сыну, вдохновлённому гордостью и гневом. Завтра, завтра…

Джосеркара-сенеб вознёс вечерние молитвы, обращённые к звёздному сонму божеств, пребывающих в лоне Нут, окропил походное ложе фараона капелькой благовонного масла. Его движения были размеренны и спокойны, как всегда, словно завтра ожидался храмовый праздник и фараону предстояло исполнить ритуальный танец перед статуей богини. А может быть, его спокойствие было внушено богами? С удовольствием растягиваясь на ложе, Тутмос смотрел вверх, в темноту, густеющую под потолком шатра. Он сам не знал, чего ожидает — знамения богов или прихода сна, но сон пришёл раньше, самовольно сгустил тень, растворил в блаженной тишине все шорохи и звуки, доносящиеся снаружи, превратил бодрствующего бога в спящего человека, которому приятно тепло звериных шкур и неторопливо текущие сновидения. Джосеркара-сенеб погасил светильник и вышел так тихо, что, казалось, даже не колыхнулась завеса шатра. Рамери остался у ложа владыки, бессонными глазами всматриваясь в темноту.

Они были здесь, вплоть до самого горизонта, стояли пёстрой толпой — про себя он сравнил войско ханаанеев с корзиной огородника в базарный день. Его собственное войско не выглядело бесчисленным, но стояло прямо и грозно, как вонзённое в землю копьё. В молочном тепле рассвета, дышащем предчувствием близкого зноя, не было даже намёка на живительную прохладу и ничего похожего на движение; всё, что происходило, казалось продолжением сна на грани пробуждения, когда слух уже улавливает звуки внешнего мира, а тело ещё погружено в блаженную дремоту. Небо сейчас было блёклым, ничто не напоминало о великолепии закатных красок — только смутный розовый отблеск, похожий на капельку растворенного в воде пурпура, возвещал о скором появлении божественного светила. Тутмос посмотрел туда, где небо уже начало понемногу смуглеть, простёр руки к невидимому ещё солнцу. Чуть позади, за его плечом, стоял Неферти, колесничий, стоял спокойно, скрестив на груди руки, и фараон слышал его дыхание, ощущал его безмолвную мощь. Неферти было уже около сорока лет, отец его, бывший военачальником в войске Тутмоса II, отдал его семилетним мальчиком в школу нет-хетер, и сноровка Неферти вкупе с его природной силой, хладнокровием и любовью к могучим красивым животным очень скоро выделили его из рядов товарищей и позволили стать возничим Тутмоса, когда тот был ещё наследником. С тех пор он сопровождал Тутмоса почти постоянно, всегда был за его спиной, почти безмолвный, от него веяло спокойствием и уверенностью, которые не раз оказывали фараону весьма ценную услугу во время охоты, а теперь он вручал Неферти большее, чем охотничью удачу, — свою жизнь, драгоценную Для Кемет.

Золотой сокол на дышле царской колесницы грозно расправил свои крылья, угрожая невидимым богам, покровителям ханаанеев, и кони стояли как натянутые луки, готовые к скачке и бою. Тутмос провёл рукой по туго набитому колчану, поправил пряжку на панцире, украшенную золотым картушем. Все движения вдруг начали отпечатываться в сознании с необыкновенной яркостью, и он понял, что пробуждается, что бегущая по жилам кровь перестаёт быть только его кровью.

Золотисто-розовые края облаков оповестили о восхождении солнца, ещё мгновение — и хлынет свет, могучий и яркий, свет его солнца, которому не дано освещать ничего иного, кроме победы. Внимание фараона привлекли упругие белые бока боевых коней, в которых тоже была мощь; рука, лежащая на мече, дрогнула и впилась в рукоять, чтобы срастись с нею. Он чувствовал, как дышит войско, как напряжены мышцы воинов, как горят глаза молодых и зорко всматриваются в ряды ханаанеев глаза опытных. Ещё мгновение или только часть его — и грозные силы, духи битв, сдвинут с места огромные массы людей, и земля задрожит от топота тысяч ног, и тела воинов сами уподобятся лукам, упругим и гибким, и стрелы чёрной тучей несущих смерть насекомых взовьются в небо с той и другой стороны. Вот сверкнёт в лучах восходящего солнца огненное серебро боевых труб, и….

«Его величество подал знак, — писал Чанени, — и могучее войско Кемет двинулось, заполонив землю до края её, и воздух дрожал от топота коней его. Пыль взметнулась до самого неба, скрыв сияющий восход божественного светила. И был подобен гласу бога глас величества его, когда издал он боевой клич, покрывший шум начавшейся битвы. И было великим смятением охвачено войско врагов величества его, и бежало оно подобно пугливому стаду животных пустыни. И не истёк ещё блистающий час[91], как был уже решён исход великой битвы при Мегиддо, покрывшей славой деяния его величества Менхеперра Тутмоса…»

Кожаная рукавица для стрельбы намокла от пота, он сдёрнул её, перехватив лук открытой горячей рукой, нетерпеливо выхватил из колчана ещё одну стрелу. Тутмос сожалел о том, что рукоять меча пришлось выпустить, что уже некого было рубить, что оставалось только посылать стрелы вслед убегавшим врагам — одну за другой, одну за другой, без разбора. Взметнувшаяся пыль обожгла лицо и гортань, Тутмос закашлялся, почувствовал острую резь в глазах. Он продолжал стрелять, почти не целясь, зная, что его стрелы всё равно жалят врагов в гуще их беспорядочного бегства. На мгновение ему почудилось, что он один среди пёстрой разноязыкой толпы, что его войско рассеяно и уничтожено, поглощённое численным множеством ханаанеев, но вот мелькнула колесница Дхаути, вот показался стройный ряд копьеносцев, вот обогнал его на своей колеснице грозный Себек-хотеп. Натиск был так стремителен, что смешался с бегством — обезумевшие толпы ханаанеев порой обращались вспять, натыкались на копья, своими телами преграждали путь пешим воинам, но колесницы лишь чуть-чуть замедляли свой бег, минуя густую мягкую тяжесть, хруст переломанных костей обрывался диким предсмертным воплем, запах конского пота и разодранной плоти становился всё тяжелее.