— Мой отец когда-нибудь наказывал тебя палкой? — спросил Инени, чтобы нарушить тяжёлое молчание.

— Только один раз.

— А за что?

— Я был глупцом и отказался воздавать почести великому Амону, — Рамери судорожно сглотнул, произнося эти ужасные слова, — и не хотел слышать увещеваний. Это было ещё до того, как меня ввели в храм.

— Когда тебя называли диким львёнком?

Рамери только молча наклонил голову.

— Нас, свободных людей, в школе тоже учат палкой, — сказал Инени. — Даже царевичу иногда приходится это испытывать. Хорошо только царевнам, их учат и не бьют. А господин Сененмут, говорят, во время занятий бывает очень весел и вместе с царевной чертит на папирусе чудесные постройки, будущие дворцы. Не понимаю, почему его так не любят во дворце!

— Зато его любит царица, — насмешливо сказал Рамери.

Инени не понял намёка.

— А его высочество Тутмос, хотя ещё так мал, всё время отдаёт военным упражнениям. Говорят, науки ему плохо даются. Любит он только счёт, а пишет плохо, совсем некрасиво, и часто путает знаки. А в звёздах он так и не разобрался, хотя это так интересно! Как это может быть, чтобы царевич не отличал Ногу Быка от Бегемотихи[55]? Может быть, он ещё просто не понял, как хорошо учиться? Я очень доволен, что могу писать и читать старинные предания и сказки. А ты?

— Я люблю читать рассказы о походах великих фараонов.

Инени засмеялся.

— Совсем как его высочество. Он тоже любит слушать такие рассказы. А мне больше нравятся сказки и изречения мудрецов. Отец часто читал мне «Поучения Птахотепа»[56], когда я был маленьким. А твой отец учил тебя мудрости?

Лицо Рамери вдруг странно изменилось, как будто окаменело. Так сильно изменилось, что Инени не на шутку испугался и даже тронул друга за локоть.

— Что с тобой?

— Ничего!

— Я не понимаю…

— А разве не знаешь, что у меня нет отца?

Инени застыл от удивления.

— Но как же? У каждого человека есть отец. И про тебя говорят: «Араттарна, сын Харатту…» Разве ты не сын правителя Хальпы?

Рамери вскочил на ноги, лицо его пылало тёмным румянцем — Инени ещё никогда не видел друга в таком-гневе, да и вообще не видел выражения такой ярости на человеческом лице.

— У меня нет отца, слышишь? Если не понял, научу тебя кулаком! Меня зовут Рамери, и у меня нет отца, есть только учитель, божественный отец Джосеркара-сенеб!

— Рамери!

Но Рамери не слушал — резко оттолкнул Инени, пытавшегося его удержать, и бросился прочь, в глубину сада. Инени побежал было за ним, но где ему было догнать Рамери! Смущённый, он направился в сторону дома, совершенно не понимая, что произошло и почему он так обидел хуррита. Надо бы расспросить у отца, иначе он всё время будет совершать ошибки и в конце концов потеряет друга. И поговорить с отцом нужно как можно скорее, потому что ему не заснуть спокойно, пока он не помирится с Рамери. «Араттарна, сын Харатту» — что в этом обидного? Ведь говорят же про него: «Инени, сын Джосеркара-сенеба…» Как это понять? Правда, Джосеркара-сенеб рассказывал, что этот Харатту оказался трусом и бежал из горящего дворца, бросив на произвол судьбы малолетнего сына и его мать, что эта бедная женщина погибла на глазах у мальчика, а его самого воин Кемет сбил с ног и скрутил верёвкой. Ещё хуже было то, что Харатту остался жив и укрылся в дальней земле, где потихоньку чинил козни против Великого Дома, но даже и не пытался спасти сына или хотя бы выкупить его, как делали порой другие иноземные правители. О Харатту все говорили с презрением, но от этого он не переставал быть отцом своего сына Араттарны. За что же хуррит так обиделся на своего друга, который не причинил ему ни малейшего зла? Просто у Рамери горячая кровь, а горячее не может быть разумным. Как всё-таки они, жители Ханаана, отличаются от детей Кемет, таких спокойных и мудрых! Отвага у них есть, это несомненно — смог же Рамери глубоко порезать свою руку, тате что кровь текла и не могла остановиться! — но отвага никогда не заменит разума. В этом Инени чувствовал своё превосходство. Разум внушает человеку спокойствие, твёрдость, уверенность в себе. С его помощью можно одолеть даже самую горькую обиду, ведь сумел же он, Инени, простить своего друга за сегодняшнюю выходку, хотя ему, сыну такого значительного лица, было очень обидно, что его трясут за плечи, как какого-нибудь слугу. А что было бы, если бы он обижался на каждый удар плётки, полученный в школе? Сознание собственного превосходства пробудило снисходительную жалость в сердце Инени. Конечно, он и не подумает просить прощения у Рамери, потому что не за что, но постарается объяснить ему, как полезно бывает умение держать себя в руках и как много ошибок можно совершить, если поддаваться безрассудству. Он всё-таки любит Рамери и жалеет его, хотя, пожалуй, отец мог бы уделять больше времени ему, своему родному сыну, а не бедному пленному хурриту… Но, блестяще подтверждая только что изложенную самому себе мысль о превосходстве разума над чувством, Инени запретил себе всякую ревность, недостойную умного человека. В самом деле, какая ерунда! Он, Инени, навсегда останется для отца любимым старшим сыном, а Рамери вырастет, станет воином или, быть может, и в самом деле начальником царских телохранителей и совсем отдалится от своего учителя. Инени был доволен, что привёл такой веский довод в пользу своего несомненного превосходства. Он отправился домой нарочно длинной дорогой, рассчитывая по пути встретить Рамери, но хуррита нигде не было, более того — так же безуспешно искал его Амон-нахт. Встревоженный, Инени бросился домой уже со всех ног и вихрем влетел в покои отца, позабыв все правила приличия и уважения к старшим. И онемел. Рамери был тут, он стоял на коленях у кресла Джосеркара-сенеба, всё его тело содрогалось от рыданий, а жрец склонился над ним и шептал ему что-то, чего не мог расслышать Инени. Ни Джосеркара-сенеб, ни тем более Рамери не заметили, как он появился, и вдруг Инени подумал, что сейчас, именно сейчас он всё узнает и поймёт. Он отступил назад, за тростниковую занавеску, постарался сдержать возбуждённое дыхание, прислушался. Рыдания Рамери мешали ему разобрать слова, вырывавшиеся из уст хуррита подобно стонам боли, но два слова он расслышал совершенно явственно, и слова эти были: «Отец, отец мой!» А Джосеркара-сенеб, успокаивая мальчика, наклонился к нему и заговорил вполголоса, но очень раздельно и медленно, и Инени разобрал все его слова.

— Я не спрашиваю тебя, что ты искал в храме — об этом нельзя говорить, об этом страшно думать. Но что было бы с тобой, безумец, если бы ты встретил не меня, а любого другого жреца? Тебя обвинили бы в оскорблении святыни, тебя зашили бы в полотняный мешок и опустили на дно Хапи, и моё сердце вечно терзалось бы собственной виной, ибо я послужил причиной твоего безумства, хотя и невольно. Проси прощения у великого Амона, обливай слезами подножие статуи бога, проси его вернуть тебе рассудок и благодари за спасение. Чем теперь ты искупишь свою вину перед ним? Я думал, что дикая кровь уже укрощена в тебе и ты стал настоящим сыном Кемет, верным служителем Амона и его возлюбленного сына на земле, но оказывается, достаточно малой искры, чтобы она вспыхнула вновь. И об этой малой искре я тебя не спрашиваю, потому что знаю тебя, но скажи мне только одно, безумец: неужели ты думал, что отыщешь то, что искал, неужели верил, что тебе откроются тайны, которые неведомы даже многим жрецам?

— Божественный отец, меня вела ненависть, только ненависть, и она ослепила меня…

— Как же ты мог принять тьму за свет? Ведь ты сам говоришь: «ослепила». Ты, в чьём сердце я видел такую любовь к Амону, ты мог поддаться ослепившему тебя чувству, хотя знаешь о своём предназначении и о том, чего потребовал от тебя владыка богов? Поистине в твоём сердце бушевали все силы зла! Но что я должен сделать с тобой? Убить тебя одним словом, рассказав о твоём поступке верховному жрецу? Ты чужеземец, тебя не пощадят, да и для сына Кемет это было бы непростительным преступлением. Милостйвый бог послал меня, чтобы я удержал твою руку, но тем самым сделал меня твоим сообщником. Ты хотел этого, когда решился на своё безумство?