Когда Джина через пять дней вновь появилась в шато, Кэтрин оказалась дома и стала свидетельницей того, как Джулиан переменился под давлением воздержания. Это было весьма впечатляющее зрелище, незабываемое доказательство чудовищной силы нереализованного сексуального влечения.

Все началось с того, что Джулиан встретил Джину у дверей так, словно к ним пожаловала особа королевской крови — скорее даже английской, чем голландской, — и немедленно попытался усадить ее с собой рядышком на софу. Когда же та отказалась, сказав, что ей нужно делать свою работу, Джулиан стал бродить за ней из комнаты в комнату, и его громкий бархатистый тембр раздавался из самых разных мест, перекрывая рев пылесоса и бряканье ведер. Он совершенно правильно угадал, что она занимается танцем и выполняет обязанности уборщицы только для того, чтобы получить правительственный грант. Также ему удалось правильно угадать ее знак зодиака, ее музыкальный вкус, ее любимый напиток и домашнее животное. Бросившись в ванну за пластырем, когда Джина порезала палец, он вернулся оттуда голым по пояс и с мокрыми волосами, объяснив ей, что в доме слишком жарко.

Кэтрин не решилась последовать за ними на второй этаж, поэтому она сделала себе чаю и уселась на кухне, теряясь в догадках, происходит ли наверху что-нибудь в смысле конкретной сексуальной активности или нет. К тому времени, когда она вновь столкнулась с Джулианом, тот уже сидел на софе, полностью одетый, уставившись в книгу. А странный звук — ритмический, похожий на скрип пружин, — доносившийся с верхнего этажа, производила Джина, опуская утюг на гладильную доску.

За четыре дня до конца их пребывания в Бельгии Ян ван Хёйдонк заглянул к ним посмотреть, как продвигаются дела. Заново знакомясь с членами квинтета, он принял Кэтрин за ту самую немку-контральто, о которой ему говорили — настолько она загорела и спортивно выглядела. В его памяти Кэтрин запечатлелась слегка сутулой дамой среднего возраста, одетой в темно-серые слаксы и дождевик, с копной свежевымытых волос неприметного мышиного цвета. Теперь же она стояла перед ним в зеленых леггинсах и футболке, усеянной пятнами от сока лесных ягод, высокая, прямая, с волосами, блестящими от пота, и говорила ему, что только что вернулась с длительной велосипедной прогулки.

Настоящая же немка вскоре появилась, баюкая на руках спящего младенца. Она пожала Яну руку, умело перекинув при этом ребенка с одной руки на другую.

— Это Дагмар Белотте, — сказал Роджер, — и… э-э-э… Аксель.

Для того чтобы завязать беседу, Ян решил спросить кого-нибудь из участников квинтета, какое впечатление произвел на них Пино Фугацци, но совершил грубую ошибку, обратившись вместо Роджера к Дагмар.

— Отвратительный тип, — охотно поделилась своим мнением Дагмар. — Абсолютно ненормальный и от него дурно пахнет.

— Однако, несомненно, выдающийся композитор, — поспешил вмешаться Роджер.

— Вы их что, вообще не проверяете перед тем, как даете им деньги? — спросила Дагмар.

Не поведя и бровью, директор улыбнулся. Искренность немки понравилась ему гораздо больше, чем странная, дерганая манера говорить обиняками, присущая бледному англичанину.

— То, что Пино сумасшедший, — вопросов нет, — согласился он. — Но иногда сумасшедшие пишут очень хорошую музыку. А иногда нет. Вот мы это и выясним.

— А если она окажется плохой? — настаивала Дагмар.

Ян ван Хёйдонк философски пожал плечами.

— Для нас, классиков, плохая музыка — это не проблема, — сказал он. — Не пройдет и десяти лет, как о ней уже никто не будет помнить. Она разлагается без остатка. В отличие от поп-музыки. Плохая поп-музыка живет вечно. Иоганн Штраус, «Herman’s Hermits», «Father Abraham and the Smurfs» — эти вещи бессмертны, сколько ни прилагай усилий стереть их из памяти людской. Но в отношении плохой серьезной музыки даже и усилий прилагать не нужно. Она исчезает бесследно.

— Но Ян, а что вы сами думаете по поводу «Partitum Mutante»? — спросил Роджер.

— Я ее еще не слышал.

— Но вы же наверняка видели партитуру?

Директор с благодарностью принял дымящуюся кружку кофе, протянутую ему миссис Кураж.

— Моя задача — способствовать организации музыкальных событий, — тщательно подбирая слова, объяснил он. — Я читаю не партитуру, а бюджет. А в нем крещендо более чем достаточно, смею вас заверить. — Все это Ян сказал с самым серьезным видом, хотя в глазах у него явно бегали чертенята.

Дагмар извинилась и вышла, после чего разговор перешел на более общие темы, такие как шато и жизнь в нем. Нравится ли музыкантам это место? Как им окружающая природа?

Большой толстый человек по имени Бен Лэм, сидевший в дальнем углу комнаты, сделал жест рукой, который следовало понимать так, что никаких проблем у него нет. Роджер Кураж выразился в том смысле, что когда он поглощен каким-то музыкальным проектом, весь внешний мир перестает для него существовать, но в те немногие моменты, когда они не занимаются работой над «Partitum Mutante», «Шато де Лют» и окружающая природа выглядят, разумеется, весьма привлекательно. Джулиан Хайнд вообще ничего не ответил на этот вопрос и предпочел поинтересоваться у директора, насколько легко в Брюсселе или Антверпене взять напрокат машину.

— Я вот что хотела спросить, — сказала Кэтрин, когда Джулиан, приведенный в ужас стоимостью жизни во Фламандии, удалился в свою комнату. — У вас ведь здесь наверняка останавливалось уже очень много музыкантов, верно?

— Да, очень много, — подтвердил директор.

— Никто из них не упоминал никаких странных ночных звуков?

— Каких звуков?

— Ну, например, каких-нибудь криков в лесу?

— Человеческих?

— Не знаю, возможно.

Кэтрин сидела на софе рядом с мужем. Делая вид, что наклоняется, чтобы поднять с пола блюдечко с кексом, Роджер незаметно, но сильно пихнул ее коленом.

— Извини, дорогая, — сказал он, но весь его тон явно намекал на то, что еще мгновение и Кэтрин переступит опасную грань.

Но, к его изумлению, директор воспринял этот вопрос вполне серьезно и задумался над ним, с напряжением, которое возникало на его лице всегда, когда речь шла о чем-нибудь далеком от музыки или бухгалтерии.

— Да, я тоже об этом кое-что слышал, — сказал он наконец. — С этим лесом связано нечто вроде легенды.

— Неужели! — воскликнула Кэтрин, уставившись на него сквозь пар, поднимавшийся от чашки с кофе. Роджер рядом с нею притих.

— Это случилось, как мне кажется, где-то ближе к концу войны. Одна… — Ян ван Хёйдонк запнулся, явно перелистывая в голове страницы фламандско-английского словаря. — Одна умственно отсталая мать… так можно сказать по-английски?

— Да, можно, — ответила Кэтрин, которой совсем не хотелось начинать в такой момент объяснять иностранцу тонкости политкорректности. — Рассказывайте!

— Одна умственно отсталая мать убежала из Мартинекерке вместе с ребенком, когда армия — я имею в виду союзников — подошла к городку. Она не понимала, что эти солдаты вовсе не намереваются убивать ее. И она спряталась, чтобы никто не мог найти ее. Ну и с тех пор ходят слухи, что время от времени в лесу слышен плач ребенка… вернее, ну как это сказать… его призрака, да?

— Потрясающе! — воскликнула Кэтрин, наклоняясь, чтобы поставить кофейную чашку на пол, не сводя при этом глаз с Яна ван Хёйдонка. Директор же тем временем опустил глаза и Кэтрин с немалым удивлением поняла, что он смотрит на ее грудь.

«Я все-таки женщина», — подумала она.

Роджер вновь заговорил, переведя разговор на Пино Фугацци и его место в современной европейской музыке. Слышал ли директор хотя бы одно произведение этого композитора?

— Я слышал его первое большое произведение, — ответил Ян без особого энтузиазма. — «Пропасть», для голоса и ударных: оно еще получило Prix d ’Italia. Я не очень хорошо его запомнил, потому что все остальные произведения-номинанты исполнялись в тот же вечер и все они тоже были для голоса и ударных. За исключением одного, написанного кем-то из бывшего СССР — то было для флюгельхорна и генератора звуковых колебаний…