Шейн испуганно обернулась — и окунулась в зловещее, неземное свечение, что заливало всю лестницу от площадки и выше, словно дальний свет фар. Над ней склонился мужчина — полупрозрачная белая фигура. Да, прямо сквозь его тело Шейн видела темные окна и крыши домов внизу — пусть и едва различимые, но они были видны.
Она безотчетно ударила кулаком в эту полупрозрачную грудь, но не почувствовала удара — и мужчина исчез.
Шейн более или менее пришла в себя только к полудню. До этого она просто лежала пластом на кровати, наблюдая за медленным передвижением луча света, что струился в окно: сперва он был тусклым, рассеянным, почти белым, и освещал только часть пола у дальней стены, но постепенно набрал силу и цвет — и захватил уже стол, и стул, и синий пластиковый пакет у стола. Периодически Шейн вставала, чтобы прополоскать рот водой. На большее ее не хватало. Будь она бенедиктинской монахиней, она бы сейчас не стонала и не мучилась бы похмельем, а давно бы уже молилась у себя в келье, безучастная ко всему, что происходит снаружи, за стенами монастыря — ко всему, кроме солнца, что величаво проходит по небу, невидимому изнутри.
Сегодня они должны встретиться с Маком в Миссии Уитби, но Шейн уже поняла, что она никуда не пойдет. Просто не сможет. При всем желании. Так что встречу придется перенести на завтра — когда она снова вернется в страну живых.
Она подумала, что надо бы позвонить Нине и объяснить, почему она не пришла на раскопки и сегодня, наверное, уже не придет. Но если не принимать во внимание обыкновенную вежливость, тогда какой вообще смысл звонить? Что она не пришла на работу, это и так очевидно, да и что она скажет? У меня, кажется, грипп. Или, может быть: У меня жуткий бодун. Или если совсем уже начистоту: Наверное, вам надо искать мне замену. А то я тут подумала… может, мне стоит покончить жизнь самоубийством, пока я еще в состоянии это сделать. Шейн представила, как она ковыляет к телефонной будке у Кедмоновой Тропы и говорит в трубку эти слова. А потом она вспомнила, что сегодня суббота. Ее никто и не ждет…
Кроме Мака и Адриана.
Шейн взглянула на часы. Время — полпервого. У Мака наверняка есть чем заняться, кроме как дожидаться ее в кофейне. Она уже поняла или, вернее, она ощущала нутром, что, помимо прочих типично мужских заморочек, в нем была и такая черта: тяга к женскому обществу и раздражение на всех женщин скопом, что они тратят впустую его драгоценное время — сочетание, характерное для большинства мужчин. Может быть, не дождавшись ее в Морской Миссии, он все же решится пойти на большую жертву и поднимется до аббатства — в надежде встретить ее по пути. Может, он даже заплатит 1,7 фунта за вход, чтобы поискать ее на территории аббатства. Или, может быть, вопреки здравому смыслу и пресловутой женской интуиции, он влюбился в нее без памяти, и будет сидеть там, в Миссии, до самого вечера, пока кафе не закроется, и его не попросят освободить помещение — такого печального и одинокого молодого человека, которому не с кем провести субботний вечер, кроме как со своим псом.
Может быть, может быть…
Но одно она знала наверняка: как хорошо, что она ему не говорила, где она остановилась. Ей нужно убежище уголок, куда можно забиться — пусть даже это убежище представляет собой тесный гостиничный номер, насквозь пропахший перегаром.
И что самое странное: хотя у Шейн было стойкое ощущение, что все ее тело испускает ядовитые спиртовые пары и голова просто раскалывалась — так что Шейн даже боялась лишний раз пошевелиться, — ей было не так уж и плохо. То есть, конечно, ей было плохо. Но Шейн боялась, что будет гораздо хуже. Самое главное, этой ночью ей вообще ничего не снилось. Никаких жутких кошмаров — не считая той галлюцинации на лестнице. В первый раз после несчастного случая в Боснии Шейн проспала всю ночь, и никто ее не искалечил и не убил. Эти часы блаженного забытья, которые все остальные люди воспринимают как должное, для Шейн были просто подарком судьбы, и она очень надеялась, что это еще повторится. Когда-нибудь.
Злость и отчаяние прошлой ночи, когда Шейн кошмарно разочаровалась в людях и, наверное, в первый раз в жизни испытала такое глубокое отвращение к человечеству в целом, тоже как будто прошли. Если вчера у нее было чувство, что ее по уши окунули в грязь, то сегодня она очистилась. Внутри у нее образовалась какая-то странная пустота, как будто весь хлам, накопившийся в сердце за целую жизнь, вдруг куда-то исчез. Она была как ребенок, который только родился на свет: она еще ничего не знала об этом мире, и ей надо было дождаться подсказок извне, накопить впечатлений и опыта — чтобы понять, что же это за мир.
Это было странное ощущение, но не сказать, чтобы совсем неприятное.
Ближе к вечеру Шейн решила, что можно попробовать выйти на улицу. Она вымыла голову, нарядно оделась и заклеила ссадины на ладонях бактерицидным пластырем — хотя он все равно оторвется минут через десять. Время близилось к четырем. Шейн вышла на улицу со двора гостиницы и замерла в нерешительности, пытаясь придумать, куда пойти. Может, подняться к аббатству и броситься вниз с Восточного Утеса? Если ей повезет, то она разобьется уже на Обрыве — и вообще ничего не почувствует. Смерть будет мгновенной. Но вместо того, чтобы сигать со скалы, она отправилась на Западный берег — в городской медицинский центр.
— А я испугался, что ты больше не хочешь со мной встречаться, — сказал Мак в понедельник, когда они все-таки встретились в кафе в Морской Миссии. В общем, свидание состоялось, хоть и с опозданием на двое суток.
— Спасибо, что ты пришел. — Шейн очень тщательно подбирала слова. — Я извиняюсь, что не смогла появиться в пятницу. Но я себя как-то неважно чувствовала.
Он посмотрел на нее очень внимательно. Кажется, он растерялся, не зная, как на это ответить: как врач или все-таки как галантный поклонник — то ли выказать профессиональную озабоченность ее здоровьем, то ли сделать ей комплимент, какая она сегодня очаровательная, пусть даже она сейчас выглядит как живой труп.
— У тебя очень усталый вид, — сказал он наконец.
Сам Магнус выглядел, как всегда, потрясающе. Было сразу заметно, что он очень тщательно подготовился к выходу, навел лоск, даже, кажется, уложил волосы феном — прямо фотомодель из журнала мужской моды. Шейн представила его на обходе в больнице в сопровождении целой команды молодых медсестер, прямо-таки млеющих от восторга. А что будет, когда он получит диплом с разрешением на частную практику? Женщины-пациентки наверняка обнаружат в себе поразительные таланты к ипохондрии, о которых они даже не подозревали раньше.
— И еще, у тебя румянец… — продолжил Мак после непродолжительных колебаний, — …какой-то он нездоровый.
— Я и вправду болею. — Шейн похлопала себя по щеке тыльной стороной ладони. — Но это не так уж и страшно. Ты не волнуйся, со мной все будет в порядке.
Они сидели в кафе в Морской Миссии Уитби, в том самом зале, где над дверью висела табличка: «Гости, желающие курить или пришедшие в сопровождении четвероногих друзей, пройдите, пожалуйста, в этот зал». Адриан сидел под столом и тихонько скулил — он очень старался вести себя, как подобает приличному псу, и не лаять в общественном заведении. Но чтобы хоть как-то себя развлечь, он бил хвостом по полу и по ножкам стола и периодически клал голову Шейн на колено, чтобы она почесала его за ушком. Несмотря на табличку о дружественном отношении к собакам, сейчас он был здесь единственным четвероногим гостем — и кокетничал, пользуясь случаем, совершенно бесстыдно. Мак, похоже, немного нервничал. Он достал из кармана шуршащий пластиковый мешочек «янтарного» табака и принялся скручивать папиросу.
— Я не знала, что ты куришь, — сказала Шейн.
— Я не курю. Ну, то есть… курю, но редко. — Он обвел взглядом зал, едва различимый за плотной завесой табачного дыма. — Только когда вокруг сильно накурено. — Он улыбнулся чуть виноватой, но и озорной, обезоруживающей улыбкой, как школьник — самый примерный и успевающий ученик в классе, — которого директриса застукала во дворе, за помойкой, когда он курил припасенный окурок. — Ну, да. Если врач курит, это дурной пример для пациентов. Но я хотя бы курю не какой-нибудь ширпотреб.
