— Где твой сын? — обратился к ней начальник.
— Всякого встречного спрашиваю об этом.
Она знала, что будет говорить правду, только о Мишо и Стояне ничего не скажет, и ждала, что еще спросит начальник.
— Кого снабжала хлебом?
— Целый месяц из дому не выхожу. Соль и керосин соседи покупают.
— Муж твой где?
— Во Фракии[11] на заработках.
— Кому же ты все-таки передала хлеб? — не унимался начальник.
— Никакого хлеба я никому не давала.
— Продолжаешь стоять на своем?
— Говорю, что знаю.
Начальник подошел к ней и она невольно вдохнула приятный запах его новой одежды. Скривив тонкие губы, он показал рукой.
— Видишь эту машинку?
Она не знала, что это орудие пытки, но спросила:
— Убьет?
— Может и убить.
— Смерть легче мучений.
— Суд тоже может приговорить к смерти.
— За что же меня судить?
— За то, что сына в лес пустила.
— Тоже придумали — матерей судить за вину сыновей. Да ежели бы я ведала, что он в лес уйдет…
— Хватит болтать!
Начальник быстрыми шагами подошел к столу и несколько раз нажал кнопку звонка.
В комнату вошел человек в штатском. Он был аккуратно одет, гладко причесан. Вагрила не испугалась его. Штатский даже не спросил, зачем его вызвали. Размотав, присоединенные к машинке провода, он подозвал Вагрилу и сунул ей в руки их оголенные концы. Она спокойно взяла их. Спустя мгновенье концы проводов словно вонзились в ладони. Она хотела бросить их, но не смогла. Сотрясаемая дрожью, попыталась сказать что-то, но только простонала и, как будто споткнувшись, упала, скорчилась на ковре…
Через некоторое время она открыла глаза. Блестящие концы проводов лежали рядом с ее руками. Приятное, как сон, мгновение забытья прошло, она встрепенулась, подумав, что неприлично лежать так на ковре, и быстро встала. Ноги подкашивались, и она ухватилась за стул, на котором недавно сидела.
— Встать прямо! — вскричал начальник.
Вагрила взглянула на свои ладони, словно боясь, что испачкала дорогую обивку стула. Человек в штатском приблизился к ней и тяжелым кулаком ткнул ее в лицо. Из рассеченной губы потекла струйка крови. Вагрила даже не вытерла ее.
— Где твой сын?
— Не знаю.
Человек в штатском, стиснув зубы, снова ее удалил. Вагрила покачнулась.
— Где сын?
— Не знаю.
Снова удары и снова вопросы:
— Где твой сын?
— Не знаю.
Начальник был раздражен ее упорством.
— Может, она действительно не знает, — заметила женщина.
Вагрила смахнула пот, заливавший ей глаза и взглянула на нее.
— Где-то я тебя встречала…
— В первый раз тебя вижу… Значит, вырастила сына и послала его в лес на погибель. А самой тебе умереть не страшно?
Лесева поморщилась, словно подавляя подступившую к горлу тошноту. Пухленький подбородочек ее задрожал, и Вагрила вдруг узнала ее.
— На базаре ты куру у нас купила. Еще парнишка наш отнес ее тебе домой.
— Не помню.
— И у вас, наверное, есть дети, вы меня поймете.
— Замолчите! — махнула на нее рукой Лесева.
— Что ни скажу — все не так!
— Отпустите ее, отпустите, — сказала вдруг Лесева, и глаза ее налились слезами. — Зачем вы меня сюда привели, зачем? — обернулась она к начальнику.
Начальник, взяв ее под руку, отвел к дивану.
— Уберите ее! — кивнул он на Вагрилу.
«В одно и то же время люди могут быть плохими и хорошими», — подумала Вагрила.
— Ну, поживее! — подтолкнул ее человек в штатском.
Осушая губами полные слез глаза Лесевой, начальник Душков умолял ее сказать, чем ее огорчила крестьянка, эта мать партизана.
— Ничего, ничего! Уже все прошло, — овладела собой Лесева и собралась уходить. Напрасно Душков пытался ее задержать. Она даже не захотела, чтобы он ее проводил. Как ему объяснить свое состояние, когда ей и самой не все ясно. Осталась сиротой после войны. Жила на стипендию совета общины, окончила университет. Потом молодая учительница истории вышла замуж за Лесева, который открыл перед ней совсем другой мир. Была счастлива, пока не поняла, что любила эту иную жизнь, а не его самого. Муж состарился, а она, всю жизнь занятая только собой, уже не могла иметь ребенка.
Проходя через двор Лесева увидела Вагрилу и смутилась. Но тут же овладела собой. Чего ей смущаться перед этой крестьянкой. Прищурившись, она высокомерно вздернула свой пухленький подбородочек.
Вагрила смиренно поклонилась ей. Лесеву возмутила эта смиренность.
— Зачем вы сыновей рожаете, — на погибель, чтоб воронье их клевало?
Вагрила собралась было ответить, но Лесева уже выбежала на улицу.
Слезы сдавили горло Вагрилы. Зачем рожаем их?.. Воронье.. Она всхлипнула, глотая слезы. Потом смутно подумала, что хорошо когда у человека есть дети, какие бы они не были…
*
Для Гергана настал радостный день: ему дали первое задание. В этот вечер он должен был выступить на комсомольском собрании с докладом о международном положении. Герган всеми силами старался сдерживать свою радость, не показывать ее перед товарищами. Но напрасно. Все и без того понимали его состояние. Почему так медленно тянется время?
Под вечер воздух сгустился, лес настороженно притих. Свежая синева неба угасла, и оно потемнело, словно подернулось дымкой. Радость Гергана как-то померкла. Он боялся, что из-за дождя встреча может не состояться. «Хоть бы подождал, пока дойдем», — думал он, непрерывно поглядывая на небо.
Они перевалили со Здравко через лесистый хребет и перед ними в долине замерцали огни села. Гергану показалось, что он начисто позабыл свой доклад, к которому он столько времени готовился. Будто нетерпение оттеснило все то, что он собирался сказать, куда-то в глубину души.
Под вязом их ждали Георгий Ваклинов и Венко. Потом вместе пошли на условленное место.
Герган заволновался. Почему Георгий не спросил, подготовился ли он к докладу. Может быть, решил сам выступить? Хорошо ему! Может поступать по своему усмотрению не дожидаясь, когда дадут поручение.
Немного погодя, они остановились в небольшой ложбине и стали ждать. Вскоре, один за другим стали подходить парни и девушки. Заморосил холодный дождик.
— Фьють-фьють-фьють! — разлеталось в темноте вместе с каплями дождя. Партизаны отвечали.
Скоро все собрались под большим деревом.
В темноте глаза Гергана горели, как два горящих угля. В руке, которую он часто поднимал вверх, поблескивал пистолет. Он уже не следил за своими мыслями, слова лились непрерывным потоком. Он только чувствовал, как они быстро и легко покидают логово разгоряченного мозга, выпархивают, как птицы в ночь, и на их месте вырастают другие. То, что им говорилось, он понимал скорее по возбуждению, которое наполняло его грудь, мозг и все тело.
Дождь уже хлестал по нераспустившимся веткам дерева, по втянутым в плечи головам слушателей. Но Герган видел лишь их широко открытые, горевшие огнем глаза, и понимал, что его слова доходят до них.
Здравко сгорбился и из-за пазухи, которая еще оставалась сухой, достал несколько пакетов листовок. Молодежь расхватала их еще теплыми. Потом, один за другим, все стали расходиться, растворяясь в темноте. Не торопясь пошли и партизаны. Да и что было спешить? Лес был им другом.
Шли рядом.
— Слишком общо говорил, — не сдержался Здравко, взглянув на вопрошающие глаза Гергана.
— Ничего, ничего, — ободряюще сказал Георгий Ваклинов. «А он не такой уж строгий», — подумал Герган, и ему захотелось всю ночь идти рядом с ним.
Сверху струились потоки воды. Последние огоньки села потонули во влажной мгле. Партизаны непрерывно вязли в грязи.
Георгий перекинул ружье через плечо.
— В такую погоду и мы спокойны, — сказал он и, запрокинув голову, подставил свое бледное лицо под дождь. Так шел он, время от времени подставляя лицо дождю и глядя в небо. И тревожное сознание, что нужно быть постоянно начеку, вести людей, заботиться о том, чтобы их накормить, принимать решения, постепенно покидало его. Он почувствовал себя вдруг легко, точно лег спать в неприступной крепости.
