Вагрила подметила и другое: на грузовиках спереди висели большие конские подковы, и она все напрягала ум, стараясь, догадаться, для чего они. Чувствовала, что это связано с чем-то особенным, но с чем, не могла себе объяснить, и спросила Биязиху.

— Чужая сторона, чужие порядки, не знаю, Петковица, — ответила та.

Но Вагрила все размышляла. Ей казалось, что за этим кроется что-то важное.

— Тетя Вагрила, — подошла к ней Тотка, — на счастье вешают подковы, слышала, как мужики говорили, с первой мировой знают.

— Хорошо, что они счастья ищут. Ежели чего-то боятся, значит, не такие уж храбрые, — усмехнулась Вагрила.

— Кто же живой не боится, — удивилась Гергювица Враниловска.

Вагрила ей не ответила. Немцы стали ей ближе, понятнее. «Хорошо, что чего-то боятся», — повторяла она про себя.

— Все молоденькие, матери-то, поди, печалятся о них, — сказала у них за спиной Биязиха.

Вагрила уже думала о другом.

— Трифоница, припекало эти дни. Смотри, поля-то враз ожили.

— Дышат, как живые.

— Март приходит — просыпается земля.

— И мороз ей уже не помеха.

— Эти люди сегодня здесь, а завтра расползутся по полям.

— И медведя водят, люди собираются, а уж чужое войско…

Бабушка Сыбка, ковыряя палкой щебень, поделилась своей тревогой:

— Узнать бы, есть ли у этих парней бог?

— Сильные, здоровые, на машинах едут, зачем он им? — заметила Биязиха.

— Бог у всякого должен быть, — наставительно произнесла старуха и перекрестилась.

— Ежели нету, пускай тогда смерть их пугает и останавливает руку их. Чтобы знали: сотворят ли зло — воздастся им, — кротко сказала Вагрила.

Мартовский вечер тихо окутывал село. Над Крутой-Стеной вспыхнуло небо, и скоро словно стая золотых голубей опустилась на заснеженный кряж. Небо стало серым, как пыльная дорога. Тихий ветерок донес с полей запах свежей мезги.

— Идут! Идут! — закричал примчавшийся на велосипеде Ганчо Станчев. Перевел дух и начал рассказывать про танки, которые увидел первым:

— Как жуки, только большие…

Со стороны церкви показалась железная копна, которая двигалась неуклюже, как коротконогое животное. Привстала на цыпочки и Вагрила. Оглядела со всех сторон копну железа и отпрянула назад. И зачем было столько ждать? Никакой особой премудрости она в танке не заметила.

— Какие, какие они? — спросила ее Тотка. Она была ниже других ростом и ничего не увидела.

— Какие… Черный, как навозная куча… Не человек, чтобы глядеть на него — не наглядеться.

На душе у нее опять стало тяжело. Напрасно она обрадовалась, увидев подковы. «И как в этих громадинах люди живут, — удивлялась она. — Наверное, и сами они, как то железо, что им домом служит. Раз смерти боятся, так зачем других ею пугают».

— Ну что, видели германскую технику? — весело покрикивал Пенчо.

— Люди не силой, добром хвалятся, — тихо ответила Вагрила.

Пенчо пожевал губами и вполголоса сказал:

— Баба — что она понимает в политике.

— Вот он, — прошел по толпе тихий шепот.

Вагрила посмотрела на шоссе. Верх одного танка откинулся, как срезанный край арбуза. Оттуда поднялся человек в черном. Весь он будто сросся с машиной, и Вагрила не видела ни его лица, ни его глаз. «В железо закован… Какими мольбами можно остановить его руку?» Сердце ее сжалось, веретено застыло в пальцах.

Над селом висело облако тяжелой пыли и грохота. Вечер не принес ни спокойствия, ни тишины, как то было прежде.

Шоссе затихло. На площади осталось всего несколько человек. В их негромкую беседу все время вмешивался Пенчо Христов.

— Дай немцу полено, он и из него машину сделает.

Со стороны Врана послышалось тарахтение мотора, и скоро перед общинным управлением остановился открытый автомобиль. Из него вышли два офицера и свысока посмотрели на крестьян. Пришел и староста.

— Гут, гут, дойче и болгар гут, — Пенчо Христов насильно пожимал им ладони.

Рядом с ним и старостой встал Колю-Дурной.

— Мы тут все первые люди на селе. Я — первый дурак, этот — староста, тот низенький — первый германофил, а этот — Стоян — первый коммунист.

— Он малость того, — покрутил пальцем у виска Пенчо Христов.

Офицеры сдержанно улыбнулись, будто только хотели показать свои белые зубы.

— И улыбка-то у них, как машина, — подал голос Стоян Влаев.

— Эй, Филю, сходи позови Кыню Американца. Переводчиком будет.

— Сейчас, — не спеша отправился тот.

Вечно занятый какой-нибудь работой, которую другие кончили уже неделю назад. Кыню сидел дома. Когда его позвали, он ничуть не удивился, и идя через площадь сдвинул фуражку и важно поглядывал на односельчан, расступавшихся перед ним.

— Штаны-то хоть подтяни, — вполголоса сказал ему Пенчо.

— И вправду они люди аккуратные, подойти-то к ним страшно, — Кыню невольно посмотрел на свои грязные постолы. Он что-то сказал по-немецки, и один из офицеров предложил ему сигарету. Кыню чиркнул спичкой, закурил и дал прикурить офицеру.

Крестьяне захихикали.

— Что ж такого, — обиделся Кыню, — огонь, он никакой нации, и где ни горит, все чистый.

Пошли к общине. Через полчаса Кыню вышел на крыльцо. Посмотрел на небо и просто сказал любопытно ожидавшим односельчанам:

— Беден немец, бедным и останется. Может, и разбогатеет, только если придумает машину, делать хлеб и масло.

— Ну что?

— Еды просят и солдаты ночевать у нас будут; об этом, главное, шел разговор.

К Караколювцам поставили восемь человек да четырех лошадей. Домашние перебрались спать в кухню, а комнату освободили для солдат. Чужие люди, как их не устроить подобающим образом. Деда Габю особенно беспокоили кони. Он вычистил ясли под навесом, запер буйволов в загоне, чтобы не мешали. После этого принес большую корзину сена и подал солдату.

— Гут, гут, — сказал тот.

Караколювец выждал, пока он разнесет сено, и начал кротко поучать его:

— Идем, покажу тебе, где навозная яма. Туда будешь непотребности бросать.

— Гут, гут, — снова сказал немец и не двинулся с места.

— Идем, идем! — ухватил его за рукав Караколювец. — Вот это у нас навозная яма. И животное, как человек, самое непотребное выбрасывает.

Немец потер шею о жесткий воротник куртки и снова гукнул.

Караколювец цыкнул языком и с опущенной головой, словно мысли клонили ее к земле, пошел через двор. «Какой человек ни есть, всегда можно понять друг друга. Они нас побогаче, может, у них навозные ямы цементированы… да ведь хоть позолоти — все навозная яма». Он без дела повертелся в кухне и снова вышел во двор.

Немец, раздевшись, мылся холодной водой. «Мы только так, на лицо поплескаем, а они-то — до пояса», — со скрытым любопытством смотрел дед. Немец, застегивая куртку, подошел к нему.

— Ко-ко-ко!

— Говорим мы по-разному, — пожал плечами Караколювец, — не пойму!

Немец присел на корточки, начал подпрыгивать, махать руками и кудахтать:

— Ко-ко-ко-ко!

— Гут, гут, — понял Караколювец и принес несколько яиц. Немец осторожно положил их в сумку.

Кони под навесом заржали, и Караколювец ласково посмотрел на них.

Тревожные звуки горна разорвали влажную утреннюю тишину. Солдаты повскакали с нар. Скоро в сумерках потянулись длинные колонны. И солнце, словно поднятое по тревоге, быстро позолотило Крутую-Стену. По разбуженным полям ползли клочья серого тумана. Майор Буцев молча вспоминал распорядок учения и высматривал вдали село, в котором хотел разместить свой штаб.

С рассветом солдаты собрались на площади. В этот день людям было запрещено выходить на поля, и сейчас они молча наблюдали за ними. Буцев ровным шагом подошел к крестьянам. С детства он помнил, что при встрече полагалось говорить «добрый день», но он отвык от этого и только откозырял. Крестьяне вынули руки из-за кушаков; те, кто постарше, даже сняли шапки. Буцев стал разглядывать молчаливую группу. К нему подошел Мишо Бочваров и улыбаясь ждал, когда его узнают. Буцев поглядел на него, припоминая.