Они ушли. Танечка попыталась было выразить сочувствие, но я сослался на головную боль и закрыл тему. В чудесный июньский день — тепло, но не жарко — поликлиника пустовала. Еще только раз нарушили наше уединение.

Это была девушка, вернее, топ-модель. Едва она вошла, я почувствовал, как напряглась Танечка: еще бы — длинные загорелые ноги в шортах и легкая, легчайшая блузка, наверное, так Ева одевалась на заре человечества: три фиговых листка — и Адам покорен. Но Танечка могла не волноваться, если б только знала она, что не доступные глазу прелести горячат мое воображение, а нечто тайное, то, что нутрии. Кровавый мафиозо ушел, пусть убирается и лечит свое каменное сердце, пусть прихватит с собой лужу крови и ухающую пасть пресса. Мне требовался отдых, а при виде смугловатой красавицы являлась мысль о пляже, набегающих волнах, алмазно блестящем песке, о пальмах и любовных утехах.

Я уже знал путь внутрь, и пока стетоскоп касался ее кожи, я вступил в ее мир. Сначала я удивился тому, что там так темно. Серое, нависшее небо, влажная болотная духота, запах прелой травы. И вдруг я почувствовал, что там кто-то живет, под чьим-то вздохом клонится трава. Сделав шаг, я упал, зацепившись за что-то ногой, — это было похоже на поваленный ствол, шершавый, в каких-то чешуйках, пупырышках. И тут ствол ожил, свернувшись тугим кольцом и со свистом развернувшись в хлыст. Позади и там, дальше, раздался такой же свист, — щупальцы гигантского спрута протянулись по траве, и вовсе не небо колыхалось надо мной, это вздымалось и опадало отвратительное серое брюхо. Задыхаясь, я полз прочь, пока сквозь бесконечные усилия не оказался на знакомой, своей опушке. Я заставил непослушное тело катиться вниз, в березовое царство.

Девица смотрела на меня с неподдельным интересом:

— Что-нибудь смертельное, доктор?

Видимо, мое сочувствие к ней (как же она живет-то, бедная, и спит, и ест в обнимку со спрутом, что это? Зависть, сладострастие, тяга к самоубийству?) слишком ясно написалось на моем лице.

— Нет, нет, все в порядке.

Я подписал справку в бассейн, и она ушла плавать по жизненному морю.

Вечером лег я поздно, бабушка уже давно сладко посапывала в своей комнате. Мне было страшно. Я так любил прежде это стояние: на грани яви и сна, бродить, лететь среди солнечных берез, но теперь-то я знал, где-то изнутри себя, я влез в тайное-тайных, нарушил равновесие, сбился с пути, заблудился в трех соснах, вернее — елях. Я расслабился, уговаривая себя аутотренингом, и тут ветка, сырая, с длинными иглами, хлестнула меня по лицу. Они надвигались со всех сторон, словно не деревья, а воины в остроконечных шлемах, я упал на слежавшийся еловый наст и различил далекое уханье, весь мой еловый подспудный мирок утягивало туда, где меж двух наковален — меня сплющит, сведет на нет, и больше не будет ничего. Тянуло гнилью, разложением, я знал, что тут, где-то под старой елкой, под бахромой ее нижних ветвей, разлагается детский трупик прихваченный мной у толстощекой продавщицы. И я уже не удивился, услышав посвист щупалец и ощутив смрадное дыхание спрута. Десятки раз за ночь я побывал на опушке, и всякий раз, хотя душа моя стремилась в березы, что-то, словно магнит, волокло меня в душную еловую чащу. Я хотел одного — избавиться, я вошел в тайну, я хочу запечатать ее, но моя собственная тьма притягивала чужие страсти, и я оказался бессилен перед их натиском. Я был открыт и трепетал как полотнище под порывами ветра.

Утренний солнечный двор был так же озабочен и прекрасен, как вчера, но я уже не бежал, окрыленный радостью, а брел, едва переставляя ноги. Брел я по лугу бледно-лиловых цветов, и нежный аромат заполнял простор от земли до бездонного неба. Я наклонился к цветку. Взвизгнули тормоза — мусоровоз, санитар наших сообща загаженных кварталов.

— Ты что, слепой?

— Он не слепой, он странный, — сообщила дворничиха водителю. — Он и вчера на этом месте стоял.

Точно, на этом месте настиг меня и вчера запах дивного сада, луга, мира, в котором не было спрутов и крови, и разлагающихся трупов.

Бомж сидел на краю люка, в том же мятом пиджаке, теперь я разглядел неподалеку от люка огороженный мелкими камешками крошечный огородик, вернее — садик, ибо не утилитарный лук торчал там, а тонкая зеленая веточка и неизвестной породы цветок, бутон его еще плотно был сжат листьями. Сжимая в корявых пальцах кусок бутылочного стекла, бомж рыхлил землю вокруг ростков.

Мне хотелось стоять и смотреть, спину так ласково грело солнце, но, повинуясь служебному долгу, я вышел в арку и побежал к остановке.

— На кота работаю! — сообщила старушка доверительно.

Я недоуменно воззрился на нее.

— Потому и справку беру, давно на пенсии, но он же не человек, я картошку ем, а ему — тушеночки покупаю, рыбки. — Она расстегнула старенькую ситцевую кофточку, а я уже стоял на своей заветной опушке, на черте, не зная, как сойти с заколдованного места.

Но на этот раз я не двинулся: огненный крест горел передо мной, и в кабинете я же приложил стетоскоп к старческой груди, с уважением поглядывая на крохотный серебряный крестик на серебряной же цепочке. Только что я просил избавить меня от ужасного дара проникать в чужой мир, но — слаб человек! — теперь мне стало досадно, и я уже по собственной воле вообразил себя на границе еловой чащи и попытался войти. Солнечный луч упал из окна на крестик, и он ослепительно сверкнул мне в глаза. И, ослепленный огнем, я продолжал слушать ничего не замечавшую старушку.

Я чувствовал, что все это не случайно, что мне преподают урок, и от того, насколько я хорошо решу задачу, зависит мое будущее. Не случайно пришел вчера доморощенный мафиозо, а сегодня — старушка с крестом.

— Может быть, прогуляемся по бульвару? — это Танечка.

Я качнул головой.

— Нет, я должен побыть один.

Я вошел во двор и замер. Грубый узорный след колес тянулся к самому люку — тонкая веточка наклонилась, я подбежал — а вот цветок безнадежно смят, сломан. Я опустился на корточки, осторожно счистил землю с бутона — проглянул кусочек нежнейшей, бледно-лиловой ткани лепестка. И я взмолился: «Пожалуйста, пусть возродится!», все мое существо просило об этом. Я ощутил, как вытекает мой дар, зарождая новый смысл, и вновь я сам струил себя от земли к небу, раскрываясь и трепеща лепестками души.

Из арки показался бомж. Я встал, отряхивая колени. У ног, сверкая бледно-лиловой сердцевиной, на тонком стебле трепетал цветок. Мне почудился аромат, но только почудился, ибо никогда мне больше не стоять на заветном пригорке (березы и ели), обладая властью войти и подсмотреть.

Между тем, подземный житель, асоциальный элемент в обтрепанном пиджаке, бомж — обладатель или создатель сада, луга, уходящего в небесный простор, и я, владеющий единственным, дивным, лиловеньким цветочком, на который притом не имею никакого права, смотрели друг на друга, и то, что вмещалось в нас и составляло тайну, нельзя было выразить словами.