Каре-золотые глаза с веселыми искорками. Ну да, Оксанка. Повзрослела, похорошела за год с тех пор, как переехала в новый район. Идет с матерью (полной, коротко остриженной женщиной) и отцом — высоким, русоволосым… Улыбается ему.

— А, это тот, который торчал под нашими окнами, — доносился до него женский голос. — Ты, вроде, вспоминала о нем. Познакомила бы.

Андрей внутренне съежился. Чего им от него надо? Посмеяться? Ну, нравилась ему белокурая Оксанка в шестом классе. Дружили. Сама предпочла другого. Надо же — они его помнят. И она как-то так улыбнулась… ласково… (неужели она рада его видеть?).

— Послушай, шеф, я не увлекаюсь маленькими девочками. Сдались они…

— Двенадцать лет.

— Кому? Ей? Спроси кого хочешь в поселке, всех баб прошел… На кой ляд мне сдалась такая пигалица?

— Слушай, давай откровенно. Ты выпутаться хочешь?

— Еще бы.

— Я изучил дело. Сложно. Все улики против тебя. Если взял грех на душу — признавайся. Может, смягчат приговор.

— Безнадежно? — буравчики глаз так и сверлят Андрея.

— Почти… Есть зацепка.

— «Жигуль» продам, деньги тебе, если вытащишь.

— Нет. Меня так не устраивает. Сам пойми…

— Ладно.

На фотографии — худенькая девочка со светлыми волосами и заострившимся личиком, измазанным землей. Прикопал в леске.

В комнате сгущаются сумерки. На окнах морозные узоры. В углу стоит елка. Громко тикают настенные часы. В кухне капает вода из умывальника. Андрею страшно. Темнота. Он едва выше подоконника, в окна льется фонарный свет. Огромный мир обступает его. Ледяной. Таинственный. Страшно одному. Вжаться в диван, обнять руками колени и жалеть себя, плакать, а затем, наплакавшись, в сладком изнеможении уснуть.

Хлопок двери, щелкнул выключатель, и в ослепительном свете люстры клубы морозного воздуха, ворвавшегося в комнату.

Мать, румяная, в черной, с блеском тающих снежинок шубе стоит над просыпающимся мальчиком и протягивает большую, чуть ли не с него деревянную машину — яркую, красно-желтую, с пластмассовыми колесами в рубчиках (как настоящие!). Здорово! Замечательно! Мир полон радости и нежности. Мама!

Андрей бросается ей на шею.

Лорд вновь стоял в десяти шагах впереди и оглядывался на хозяина — звал. Андрей двинулся вперед. Ноги как чужие, ватные, вязли в какой-то серой кисее. Вокруг расстилалось голубовато-серое поле, причудливо пересеченное почти прозрачными слоями, напоминающими колыхающиеся стеклянные стены. Далеко впереди маячил серо-серебристый просвет. Туда и направлялся пес. Андрей чувствовал что-то давящее за спиной, оглянулся. Позади, не очень далеко, виднелся город не город, что-то странное, углом наступающее на кисейное слоящееся поле. Причудливое нагромождение черных строений. Здесь попадались средневековые башни с остроконечными крышами, зубчатыми стенами, ступенчатой формы дома, рвущиеся вверх, кубы и параллелепипеды, накренившийся небоскреб и что-то дальше, не разобрать. Почему-то серебристый свет, доходивший до Андрея, не отражался на их стенах. Не он ли образовывает призрачные слои, как бы преломляющие пространство? Город (видимо — город) одновременно притягивал своей мощью и загадочностью, и в то же время отталкивал. Что-то в нем было пугающее, тревожное, точно там притаился неведомый монстр, изготовившийся к прыжку на очередную жертву-добычу. И все же город напоминает что-то земное, знакомое, пробуждающее желание узнать, дотронуться… Поверь, это приятно, стоит попробовать… Никаких монстров… Девица сидит в темнице, коса на улице… Решись…

Лорд заскулил. Андрей повернулся к нему, сделал шаг и снова куда-то провалился, теряя нить понимания происходящего.

— Привет, Солнышко! Как дела?

— Папа, бабушка пришла! — девочка исчезла в зале.

Андрей разулся, повесил кожаную куртку.

Появилась Ирина, испытывающе глядя на него:

— Ты сегодня рано…

— Да. А что, нельзя?

Жена насупила брови.

— Не начинай, пожалуйста. Мама только что оправилась от болезни.

— Не той кровушки хлебнула…

— Хочешь поужинать? — переменила тему Ирина.

— А вот и Андрюша, наш кормилец, — теща вела за руку Леночку. — Как успехи на работе, господин адвокат?

— Для вас я, Марья Игнатьевна, так и останусь гражданином…

— Папа устал, Леночка, — теща погладила девочку по голове, — сейчас он поужинает и поиграет с тобой. А мне пора, засиделась у вас.

— Не уходи, бабушка!.. — Лена схватила ее двумя руками за рукав кофты.

На скамеечке под двумя березами неподалеку от своего ветхого дома с высокой крышей, крытой рубероидом, сидел старик.

— Все хочу спросить тебя, дядя Федь, — обратился к нему Андрей, — почему ты железнодорожную фуражку носишь?

— Сын подарил, он последнее время железнодорожником был.

— А почему — был? — адвокат хорошо знал сына старика, пятидесятилетнего крепкого мужика, раз в год наезжавшего проведать отца откуда-то из Средней Азии. — Уволили, что ли?

— Помер. Телеграмму давали, да не дошла, письмо внучка прислала. Я б все равно не поехал… — старик отвернулся.

Андрей знал его с детства: доброго, торопящегося помочь другим, подставить свое истертое от постоянной работы плечо. Редкий старик — подсобит, подскажет, поднесешь ему чарку — от второй откажется. И сейчас, благодаря в основном его заботе, живет неподалеку слепая старушка. А родни, значит, никого не осталось — жена умерла лет пятнадцать назад, дочку еще в детстве убило молнией, единственный сын умер за несколько тысяч километров…

— Сестра Маня в Самаре. Все собиралась меня навестить, да пишет — болеет. Она на три года меня старше, значит, ей восемьдесят четыре. Вряд ли повидаемся перед смертью.

— Дядя Федь, а я в Самару собираюсь, поехали со мной. — Андрей не собирался в Самару, но старик всегда был добр к нему и в его сдержанных словах о смерти сына слышалось подлинное горе.

— А я уж в дом престарелых надумал… Поездом?

— На моей машине. Всего ничего — полдня и там.

В изоляторе на двенадцать коек находилось шестнадцать человек. Четверо спали на матрасах в проходе. На улице трещали морозы, в камере было холодно, и тому, кто располагался на полу, приходилось несладко. Сначала менялись местами, но вскоре отсортировались самые плохие и неуважаемые. Вернее — трое действительно слабых, склонных к угодничеству, и один молодой, крепкий, деревенский парень, попавший под следствие за драку в своем клубе (ни за что искалечил чужака — сломал нос и т. д.), теперь его «раскручивали» еще на взлом магазина, из которого взяли несколько ящиков водки. По милицейской логике — если сидеть, то какая разница — годом больше, годом меньше. Парень имел независимый характер и сразу не поладил с одним крутым, принадлежавшим к известной в области группировке, угодившим сюда по подозрению в изнасиловании. Братва с воли обещала вытащить товарища (в конце концов так и произошло). Тем не менее в КПЗ он досиживал шестой месяц и полностью обжился здесь, подминая под себя или «уважая», как Андрея, остальных сокамерников. Вот только с Витьком (так звали деревенского) ничего не вышло: тот не признавал власти крутого ровесника и попытался оказать ему сопротивление. Однако крутой пользовался поддержкой приближенных, и досталось Витьку спать на полу, на матрасе.

Пришло время освободились нары как раз рядом с Андреем. Один из четверых бедолаг по праву мог занять их, и этим воспользовался непокорный Витек. Он почему-то обратился к Андрею: «Ты не возражаешь?» Адвокат пожал плечами, хотя его подмывало посоветовать парню переговорить по этому поводу с крутым и постараться пойти на мировую.

Ночью Андрей проснулся от хрипа и возни на соседних нарах. Несколько темных фигур навалились на Витька и что-то с ним делали. Адвокат перевернулся на другой бок.