Школьные годы пролетели быстро. В 12-м году Михаил поступил в университет, на медицинский. А через год Макс уехал в Германию — учиться в Гейдельберге на химика. Хотели послать в Германию и Соню, но не успели, началась война. Соня поступила в Петроградскую консерваторию.

В тот день, в августе 14-го, когда Германия объявила войну, толпа разбила витрины «Байер АГ» на Невском. Исидор распорядился убрать немецкие надписи и прикрепить на фасаде большой триколор. Макс уехал в Гейдельберг в начале июля. Уже ходили слухи о войне. В Боснии убили эрцгерцога. Исидор долго сидел в кабинете, рассчитывал, что лучше для Макса, ехать или остаться. Потом решил: «Пускай едет». На Варшавском вокзале Макса провожала вся семья. Из тех, кто провожал Макса, только Михаилу довелось увидеть его снова, через сорок лет.

Михаил уехал на фронт вольноопределяющимся. С медицинским обозом стоял в ближнем тылу действующей армии, сперва в Белоруссии, потом на Двине. Делал по двадцати операций в день. Научился пить спирт.

В семнадцатом происходило что-то непонятное. Сперва почему-то отрекся государь. Затем солдаты бросили фронт и стали убивать офицеров. Летом Михаил вместе с несколькими офицерами, вернулся в Петроград. Город кишел пьяными солдатами. На Невском лузгали семечки. В октябре матросы разогнали адвокатов из Временного правительства, а рабочие разгромили завод Байера. Исидор сидел в кабинете у камина и пил портвейн. К Михаилу пришли офицеры из полка.

— Мы на Дон. Ты с нами?

— Я с вами, сказал Михаил. Они выпили шампанского.

На Дону было пьянство и неразбериха. Из Добровольческой армии Михаил перебрался на восток, в армию Колчака. Там было не лучше. Как-то раз во время сильной пьянки штабс-капитан Рыбников уставился на Михаила оловянными глазками и произнес, едва раскрывая рот:

— А что с нами делает этот жид?

Михаил вскочил, схватил обидчика за грудки:

— Я — русский офицер. Вы ответите!

Он посмотрел по сторонам. Все были сильно пьяны. Многие улыбались, сочувственно.

Ночью Михаил ушел к «красным». Перешел по льду широкую речку, едва не заблудился в лесу. Приняли его хорошо. В той части, куда вышел Михаил, уже был врач, доктор Живаго из Москвы.

— Ну как там у «белых», коллега?

— Там плохо, сказал Михаил.

— Здесь не лучше, — Живаго затянулся папиросой.

С «красными» Михаил прошел почти всю Сибирь. Его отпустили в Чите, после контузии.

До Петрограда Михаил добирался месяц, в насквозь промерзших поездах. В Петрограде было пусто.

Он вошел в дом на Мойке. Двери были выломаны, окна разбиты. Разбитая мебель, распоротые тюфяки. На полу лежали фирменные конверты: «Байер АГ». Людей в комнатах не было. В сторожке он нашел дворника Герасима. У Годлевских были обыски. Искали золото и офицеров. Исидора несколько раз увозили на Гороховую. После очередного обыска, зимой 19-го, они решили бежать. Поехали под Житомир, там у Серафимы была родня.

Позже Михаил узнал, что то местечко под Житомиром осенью 19-го разгромили гайдамаки Петлюры. Среди евреев не уцелел никто. Михаил приехал туда через несколько лет. Пытался найти захоронение. Бесполезно. Убитых бросали в овраг и забрасывали черноземом.

А жизнь продолжалась. Михаил пришел на свой факультет. Теперь он назывался «Первый медицинский». Учился еще два года. Ходил в довоенной студенческой фуражке. В доме на Мойке устроили коммуналки. Михаилу оставили кабинет отца с видом на Новую Голландию.

Михаил закончил институт летом 25-го. Он был самым старшим на курсе. В день окончания допоздна сидели в студенческой столовой, пили пиво и горланили песни. Потом отправились гулять. Добрались до островов. Была тихая белая ночь. Кто-то из девок захотел прокатиться на лодке. Михаил стал стучаться в дом лодочника. В окне появилось заспанное лицо.

— Господи, поспать не дадут. Люди вы или евреи?

Миша достал свою печать, дыхнул и оставил оттиск на объявлении о прокате лодок:

ДОКТОР М. И. ГОДЛЕВСКИЙ, ЛЕНИНГРАД

Михаил устроился на работу в Военно-медицинскую академию. Сперва вольнонаемным, потом его взяли в кадры РККА. Демобилизовался он майором.

В те годы много денег приносила частная практика. Он как-то сразу попал в обойму, стал модным врачом-практикантом. Одним из первых его пациентов был Мирзоянц, директор треста. Михаила вызывали по ночам. Звонила жена: «Доктор, приезжайте! Ашотику опять плохо. Такси у вашего подъезда». Михаил простукивал пальцами липкое от холодного пота тело Мирзоянца, считал пульс, давал выпить снотворное. Мирзоянц его не отпускал. «Доктор, вы возвращаете мне жизнь». В прихожей жена Мирзоянца протягивала Михаилу толстый конверт с червонцами. Мирзоянца вскоре расстреляли за крупную растрату.

Михаил стал покупать старинную мебель. Завел знакомство с комиссионерами. Когда приходило что-нибудь интересненькое, ему звонили. Тогда интересненькое попадалось часто — то, что растащили из разгромленных дворцов и имений. Он особенно удачно купил бюро и диван стиля Александра I — вещи музейные.

В 28-м году Михаил женился на Вере Масленниковой из Общей хирургии. Они стали встречаться еще в институте, Вера была на два курса младше. Жила вместе с матерью, тихой богомолкой Марией Ильиничной, в деревянном домике на Конной Лахте. Венчались в небольшой церкви на Петроградской. Позднее удалось обменять дом на Лахте на две комнаты в квартире на Мойке. Когда, год спустя, Мария Ильинична умерла, в одной из этих комнат устроили спальню. Дочь Маша родилась летом 30-го. Ей сделали спальню во второй комнате.

В 37-м пошли аресты. В отделении Михаила исчезли трое: двое стареньких врачей и один совсем молодой, из рабфаковцев. Михаил спал неспокойно, ждал, что за ним приедут. В графе «социальное происхождение» у него стояло «из служащих», о службе в Белой армии он не упоминал. А вот в пункте «есть ли родственники за границей», у него стояло «да, имею: брат за границей с 1914 г., связи не поддерживаю». Пронесло. Не взяли.

Осенью 39-го началась война с Финляндией; Михаила послали на Карельский перешеек. Зима выдалась морозной, армия к холодам была не готова. Михаилу приходилось ампутировать отмороженные конечности. Несколько раз его вызывали на экспертизу: определять следы пороха вокруг огнестрельных ран. В большинстве случаев эти следы были видны простым глазом. Михаил подписывал протокол. Самострельщиков судили и тут же расстреливали.

Начиная с осени 41-го, Михаил был на Ленинградском фронте. Его лазарет был недалеко от фронта, на Синявинских болотах. Война там была позиционная. Как-то раз, уже зимой, его послали на передовую. Во время боя местного значения на том участке прорвались немцы. Михаила контузило, и он попал в плен. Пришел в себя ночью. Лежал он на соломе в сарае и кто-то тряс его за плечо. «Доктор, очнитесь, доктор». Михаил открыл глаза. Рядом с ним лежал молоденький лейтенант.

— Нам надо бежать, доктор. Немцы нас расстреляют.

— Почему они должны нас расстрелять?

— Вы — еврей, а я — политработник.

— Я — русский. Могу предъявить военный билет.

— Немцы не смотрят в документы, доктор.

Их сарай охраняли плохо. Нахохленный часовой дремал, сидя на козлах.

Они долго шли по заснеженному лесу. Наконец, откуда-то донесся деловитый матерок. Они чуть не заплакали от радости. Разбитые части собирались в окрестностях Тосно. Михаила долго допрашивали в особом отделе. Он отвечал односложно:

«Был контужен. Долго лежал в лесу. Потом пришел в себя, выбрался к своим». Про плен — ни слова.

Остаток войны он провел в Ленинграде, на казарменном положении. Приходил домой по воскресеньям. В противогазе приносил кусочек масла и несколько буханок черствого хлеба. Когда в 43-м прорвали фронт на Волхове, стало немного легче. Маша стала ходить в школу. Вера держалась молодцом. Только у нее сильно запали глаза и вся она как-то высохла.

Когда война кончилась, жизнь стала понемногу налаживаться. И тут внезапно умерла Вера. Ее стало плохо с сердцем на работе, она потеряла сознание. Ей сделали укол, хотели отправить в стационар. Вера не далась. «Что вы, ни в коем случае. Меня ждут дома».