На кровати — Эллочка и Федя Остен-Сакен, голые. Эллочка лежала на животе, раскинув ноги, а Федя опускался на нее сзади. Валю они не заметили.
Валя постоял несколько мгновений, тихонько прикрыл дверь и ушел в густеющие сумерки.
А через несколько месяцев все разлетелось. Огненный смерч прошел по степи. Промелькнули, как в калейдоскопе, ряженые правители, а потом все улеглось, успокоилось. Стало серым, голодным и будничным. Кто смог — улетел. Исчез Классик из большой дачи, и долго носило его по свету, пока не прибило к колючим берегам Прованса.
А дачи на Фонтане оживали, селились в них люди из дальних станиц — по семье в комнате. И на невзоровской даче стало людно — жили там поэты и художники. У входа красовалась художественно исполненная вывеска: «МАРКСИСК — Марксистская коммуна свободного искусства».
Федя Остен-Сакен и Эллочка жили в маленькой комнатке на верхнем этаже. Федя днем спал, а вечером читал лекции о теории стихосложения. Эллочка работала машинисткой в Наробразе, и раз в неделю получала там продовольственный паек. Иных источников существования в коммуне не было.
Федю взяли под утро. Он спросонья долго не мог понять, что от него нужно людям в вонючих бушлатах. Долго читал ордер на арест. Эллочка тихо плакала.
Федю везли по городу в закрытом автомобиле. Потом повели по лестнице и заперли в подвале. Там было темно и душно. Кроме него там было еще человек двадцать, но лиц их Федя не видел. Он нащупал в кармане клочок бумаги и карандаш. Подержал карандаш во рту и стал что-то писать на бумаге.
Через два часа его вызвали на допрос. Он узнал следователя, это был Паша Вольский. Он раза два приходил к ним в коммуну, читал беспомощные романтические стихи. Федя обернулся. В углу, за письменным столом сидел Валя Кашин, что-то быстро писал в толстой книге.
Паша Вольский ходил по кабинету, говорил, что революция должна уметь защищаться. Валя Кашин скрипел пером.
Федю расстреляли на следующее утро. Вывели во двор, заставили раздеться. У стены их стояло человек десять, голых мужчин и женщин. Перед тем, как стрелять, завели мотор мотоцикла.
Когда трупы грузили на фуру, из мертвой Фединой руки выпала сложенная бумажка. Острым каллиграфическим почерком на ней было написано сто раз: «И. Остенъ-Сакенъ».
А Эллочка была рядом — за забором. Слышала, как надрывно залаял мотоцикл, видела, как тяжеловоз вывел из ворот покрытую брезентом фуру. Стояла неподвижно, как вкопанная. Услышала, что ее зовут. Обернулась. В конце улицы — Вася Лохницкий, нелепое желтое пальто, рот закрыт шарфом. Эллочка прижалась к нему, он гладил ее волосы. Эллочка бормотала сквозь рыдания:
— Васисуалий… Жуть! Жуть! Жуть!
Через два месяца Эллочка с Васей перебрались в Москву. В Москве было тепло и безалаберно. Коробки фабрик-кухонь прорастали сквозь россыпь особнячков.
Устроились в газету «Гудок» — помогли одесские связи. Вася сочинял стихи по случаю красных праздников, Эллочка стучала на машинке в секретариате. Друзья подыскали им и комнатку — в запутанной коммуналке на Чистых Прудах, Эллочка прозвала ее Вороньей Слободкой.
Вася днем валялся на продавленной кушетке, смотрел в потолок, шевелил губами. Сочинял он по ночам, сидел, сгорбившись, за столиком у окна, покрывал вязью строчек измятые бумажки. Иногда вдруг начинал читать вслух, нараспев — будил Эллочку. Ей хотелось спать. Она с трудом разбирала сложные сочетания звуков. Но сон проходил, и звуки завораживали. Вася замолкал, но звуки еще долго гудели у нее в голове. Эллочка подбегала к Васе, целовала его впалую грудь:
— Ты гений, Васисуалий, ты гений!
Однажды в редакцию зашел Валя Кашин. Он уже давно жил в Москве, стал большим писателем — печатал книжки о гражданской войне для детей и юношества. Столкнулся с Васей и Эллочкой в коридоре, заблеял.
— Загордились! Старых друзей забываете! В субботу жду у себя. Вот адресок…
Валя Кашин жил в писательском доме на Котельнической. Принимал их по-барски. Но столе среди разноцветья закусок стояла запотевшая бутылка водки. Вася взял бутылку в руки, провел ладонью по мокрому стеклу.
— У тебя что, дома — ледник?
Валя засмеялся.
— Электрический холодильник. Привез из Америки.
После обеда Вася читал стихи. Валя слушал молча, курил трубку. Эллочке показалось, что он как-то помрачнел, посуровел. Встал, принес бутылку коньяка, разлил по маленьким рюмочкам. Тихо сказал:
— За тебя, Вася, за тебя! Ты всегда был у нас самым-самым…
А потом вдруг сказал:
— А знаешь, Василий, сочини-ка ты нам оду!
— Какую оду? — не понял Вася.
— Да в честь Отца и Учителя. Юбилей близится…
Вася замялся:
— Да я как-то не очень, я ведь так…
А Эллочка поддержала Валю:
— Ну сочини, Васисуалий! Чего тебе стоит…
Вася стал сочинять оду. Была куплена стопка бумаги, набор перьев и ручек, новый чернильный прибор. Все выложено на столике у окна. Вася ходил вокруг торжественно. А Эллочка бегала по Вороньей Слободке, уговаривала жильцов не шуметь:
— Васисуалий сочиняет оду!
Ода у Васи не шла. Он покрывал страницу за страницей корявыми рисунками и кляксами. У Васи начались приступы астмы. Он просыпался в поту, закатывал глаза, кричал, что его душат. Как-то под утро вскочил, бросился к столу, стал судорожно писать. Эллочке написанное не показал, куда-то спрятал, но спать после этого стал спокойней.
Через неделю Вася приехал к Вале Кашину.
— Где ода? — строго спросил Валя.
Вася достал из кармана смятую бумажку и стал читать. Валя побледнел.
Васины стихи были о человеке с черной душой и черными пальцами.
— Сожги это, — сказал Валя. — Сожги это сейчас же.
— Нет, — сказал Вася, протягивая Вале бумажку. — Очень тебя прошу, спрячь.
— Но почему я? — спросил Валя.
— Кроме тебя, некому, — ответил Вася. А меня скоро убьют. Как Федю…
Валю Кашина вызвали в Союз, к Николай Николаевичу, референту. Валя встречался с ним регулярно, раз в два месяца, говорил о делах, о настроениях.
— Значит, говорите, все в порядке? — Николай Николаевич затянулся «Казбеком».
— Так точно, все в порядке, — отрапортовал Валя по-военному.
— Никаких колебаний? — поинтересовался Николай Николаевич.
— Колебаний не замечено, — в том же тоне отрезал Валя.
— Плохо, что не замечено, — сказал с досадой Николай Николаевич. А потом, порывшись в бумагах:
— Поэт Лохницкий вам известен?
— Попутчик, — быстро ответил Валя, — сочувствующий.
Николай Николаевич посмотрел на Валю с сожалением.
— А ведь мы вас в Испанию отправлять собирались. Доверие оказывали…
— Да я, да мы… — заерзал Валя.
В голосе Николай Николаевича зазвучал металл. Он постучал пальцем по столу.
— Клади сюда.
И Валина рука сама полезла в карман, вытащила смятую бумажку, положила ее на стол, рядом с пальцем Николай Николаевича, и тут же одернулась назад, словно обжегшись.
На допросе Вася все отрицал:
— Не писал, не видел, не знаю…
Ему устроили очную ставку с Валей. Валя дал на Васю подробные показания:
— Входил в контрреволюционную группу барона Остен-Сакена. Организовал троцкистскую ячейку в редакции «Гудка». Составлял прокламации с призывами к терактам…
Вася забился в истерике:
— Валя! Как ты можешь!
Валя сказал со значением:
— Имейте мужество, Лохницкий!
В Васиной камере было человек десять. Высокий грузин был, видимо, главный. Он протянул Васе руку, представился. Фамилия Васе показалась странной, Гигиенишвили.
— Значит стихи пишешь? — спросил Гигиенишвили, — это хорошо…
Ночью Васю изнасиловали. Разбудили ударом по голове и потащили к параше. Вася сопротивлялся, его били сапогами в лицо. В какой-то момент ему удалось вырваться, и он ударил коленкой в пах одного из мучителей. Тогда его стали бить по-настоящему. Скоро Вася перестал чувствовать удары. Когда его бросили головой в парашу, он уже не дышал.
Эллочка стояла во дворе на Лубянке, в очереди к зеленому окошку.
