Пожитков у Веты было немного; перевезли одним рейсом. Вета сидела в кабине. Прижимала к себе Тату. Ей уже шел пятый год. Тата обнимала Вету за шею ручонками. Смотрела на мир большими и умными глазками.

Через месяц объявился Данила. Вошел в квартиру, осмотрелся. Квартира ему понравилась. Весенний день уже клонился к вечеру. Мебели в комнатах почти не было, и вся квартира была наполнена призрачным вечерним светом. К Даниле подошла Тата, попросилась на ручки. Данила прижал Тату к себе и стал целовать ее шелковистые волосы.

С того дня Данила изменился. Стал реже уезжать в Москву. Обходил комиссионные магазины, покупал старинную мебель. Привез картины. Эскизы к спектаклям. В столовой повесил большую картину Кустодиева — своего учителя: «Москва купеческая». А в спальне, над большой из красного дерева двуспальной кроватью появился портрет Веты. Его нарисовал в самый первый год Ветиного приезда в Ленинград один художник, приятель Данилы. Портрет был выдержан в темных тонах; на Вете — черное кружевное платье и агатовое ожерелье.

В их доме поселились киношники, писатели, композиторы. В квартире напротив жил Шостакович, а этажом выше — Адриан Пиотровский, директор Ленфильма. Ходили друг к другу в гости. Много пили. Рассказывали анекдоты.

Каждый день Вета брала Тату и шла с ней гулять в парк Ленина, так теперь назывался Александровский сад. Тате очень нравилось карабкаться по гранитным волнам памятника «Стерегущему».

Однажды, это было в мае — деревья в парке уже зеленели — Вета почувствовала, что за ней кто-то идет. Обернулась и увидела высокую красивую женщину в шелковом платочке. Вета остановилась. Тата убежала играть в песочницу. Женщина стояла перед Ветой, смотрела на нее в упор.

— Что вам нужно? — спросила Вета.

Женщина достала из сумочки золотой портсигар. Закурила. Посмотрела на Тату. Ухмыльнулась.

— Что, берешь на живца?

Вета испугалась.

— Уходите! Я позову милицию!

Женщина не уходила.

— Сама убирайся в свой вонючий Тифлис! Не уберешься — хуже будет.

Женщина повернулась и быстро зашагала по аллее. И тут Вета вспомнила, где она видела это лицо — большие цыганские глаза и нос с горбинкой. На фотографии, которую ей показал Ника Фредерикс. Это была балерина Асадова.

…В Ленинграде исчезали люди. По ночам во дворы заезжали машины, хлопали двери, на лестнице слышались приглушенные голоса. А на завтра — пустой стол в конструкторском бюро. Пустые кресла на абонементном концерте в филармонии.

А по радио — веселая музыка и радостные лица в кинохронике. Героический дрейф папанинцев. Героический перелет через Северный полюс. Героическая борьба республиканцев в Испании. Фашизм не пройдет! Но пасаран!

Все началось холодным декабрьским утром 1934-го, когда какой-то выродок застрелил Кирова. Подкараулил в темном коридоре Смольного и выстрелил в затылок.

Так случилось, что на следующий день, рано утром, Вета была на Московском вокзале, встречала писателя, который приезжал на «Красной стреле». Вдруг по перрону побежали красноармейцы в синих фуражках, стали выталкивать людей с перрона. Вета обернулась и увидела недалеко от себя Яню Гаранова. За ним шел человек в кожаном пальто, низкорослый, темнолицый с рыжими усами. К нему подбежал высокий, в генеральской шинели. Низкорослый что-то кричал и размахивал левой рукой. До Веты донеслось:

— … Не уберегли, просрали… говнюки!..

А на следующий день во всех газетах фотографии Кирова в траурной рамке и крупными буквами: «погиб от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса». А потом пошли сообщения об арестах террористов-белогвардейцев. «Дела рассматриваются ускоренно… Без участия защиты и обвинения… Приговоры о расстреле приводятся в исполнение немедленно…»

И пошло, поехало… В Ташкенте арестовали Заруцкого, привезли в Москву, судили вместе с другими старыми партийцами. Заруцкий на суде во всем признавался. Как стал германским шпионом. Получал задания от Троцкого. Отравил Горького. Заруцкого, как и всех его подельников, расстреляли. Говорили, что когда Заруцкого вели на расстрел, он истерически смеялся.

Летом 37-го запретили Ветину книжку. В секретном распоряжении было сказано, что она «крайне вредна идеологически». Книжку изъяли из библиотек и забрали с книжных складов. Фихтенбаум на этот раз ничем помочь не смог. Его знакомый из идеологического отдела был арестован. Через два года, когда уже Веты не было в живых, к очередной декаде армянского искусства вышла богато иллюстрированная книга академика Орбеляна «Сказки и песни армянского народа». В этой книге было семь записанных и переведенных Ветой песен. Источник указан не был.

* * *

… В июне Лева Лилиенталь переехал на новую квартиру, на пятом этаже в доме на Дворцовой набережной. Квартирка была маленькая — комнатка и кухня, но с восхитительным видом на Неву и Петропавловку. Лева сказал, что это — наследство от дядюшки искусствоведа, всю жизнь проработавшего в Эрмитаже.

Устроили шумное новоселье. Гостей было много — бывшие соученики, литераторы, искусствоведы. Вета сделала Леве замечательный подарок — роскошно изданный альбом «Мир искусства». Надписала: «Милому, милому Леве. С любовью. Вета».

Подарок отдала Леве на кухне. Раскрыла альбом. Там между страниц лежал приклеенный клейкой лентой синий конвертик.

— Смотри, Лева, не потеряй. Я потом тебе все объясню.

Но в тот вечер объяснить не успела. А гости все приходили. Киношники, композиторы, поэты, многие были из Ветиного дома. Некоторых Лева видел впервые. К нему подошел Адриан Пиотровский, директор Ленфильма, представил молодого блондина.

— Лева, познакомьтесь. Это Витя Голанд. Очень талантливый сценарист.

Молодой человек протянул Леве холодную руку.

Было весело. Рассказывали анекдоты. Смеялись. Разошлись под утро.

Витя Голанд остался.

— Я вам помогу убрать со стола.

Надел фартук. Быстро убрал и перемыл посуду. Посмотрел на Леву колючими зелеными глазами.

— Можно я приму душ?

Вышел из душа в плавках. Протянул Леве стакан.

— Давайте выпьем еще вина.

Они выпили и Витя Голанд тут же налил еще.

У Левы закружилась голова. Он сел на койку и закрыл глаза. Почувствовал, что Витя Голанд расстегивает ему рубашку, стягивает с него брюки.

— Что вы делаете? — хотел крикнуть Лева, но не успел и завыл от боли и наслаждения.

* * *

… Осенью уехал Ника Фредерикс.

Позвонил днем.

— Буду тебя ждать в шесть у «Стерегущего».

Последнее время они виделись редко, раз в два-три месяца. Ника сильно изменился, постарел.

Накрапывал дождь. Ника взял Вету за руку, и они медленно пошли по мокрой мостовой в сторону Невы.

— Я уезжаю, — сказал Ника.

— Когда? — спросила Вета.

— Сегодня вечером. Поездом в Гельсинфорс.

— Надолго?

Ника пожал плечами.

Вете вспомнились строчки из Байрона, Fare thee well, and if forever…

Ника молчал. Вета остановилась и крепко сжала Никину руку:

— Ника, не уезжай! Мне страшно, Ник…

Ника прижал Вету к себе, поцеловал в губы.

— Не бойся, Вета. Я вернусь. Скоро…

Они некоторое время шли молча. Потом Ника остановился и стал громко шептать Вете в ухо.

— Слышишь, Вета! Скоро весь этот кошмар кончится. Будет война, скорая и бескровная. И все они сгинут, фашисты, коммунисты, все. Мы будем свободны и счастливы. Мы будем богаты, Вета!

Они некоторое время стояли неподвижно, обнявшись. Потом Вета оттолкнула Нику.

— Прощай!

Ника повернулся и пошел, не оборачиваясь.

* * *

…Ветина жизнь прервалась в ночь на 2 февраля 1938 года. Накануне у них с Данилой допоздна были гости. Вете показалось, что она не успела даже закрыть глаз, как в передней затрещал звонок. Накинула халат, пошла открывать.

Что было потом, она видела смутно. Словно это было не с ней, а она остранилась. Кажется, в комнату вошло несколько человек, двое военных, один штатский и еще один штатский — управдом Сидорычев. Ей показали какую-то бумагу.