— Подождите в коридоре. Вас вызовут.
Мимо Веты пролетали стайки студентов. В основном — девицы с накрашенными губами и подведенными ресницами, в коротких черных платьицах с низкой талией. Мальчики попадались реже. Она запомнила одного — длинного нескладного блондина с голубыми глазами. Он несколько раз прошел мимо Веты, потом сел на стул рядом, попытался заговорить. Вета отвечала односложно. Тогда блондин достал из потертого портфеля толстую книжку с закладками и углубился в чтение.
В конце коридора стояли высокие старинные часы. Вета смотрела, как медленно движутся резные стрелки. Когда часы мягко пробили шесть раз, дверь открылась. Появилась полногрудая девица и кивнула головой в сторону Веты:
— Проходите. Виктор Михайлович вас ждет.
Вета прошла мимо стола с бумагами. В конце комнаты была другая дверь. Вета толкнула ее и оказалась в небольшом уютном кабинете. Стены, затянутые шелком, тикают бронзовые часы, мраморный камин. За письменным столом из красного дерева сидел аккуратно причесанный человек неопределенного возраста в круглых очках. В руках у него были бумаги. Вета их сразу узнала: заявление и анкета, которые она написала утром в канцелярии.
Фихтенбаум оторвался от бумаг, посмотрел на Вету.
— Да что вы стоите. Садитесь, пожалуйста.
Потом снова взял анкету.
— Вы пишете, что вы армянка, из Тифлиса…
— Да, это так, — тихо сказала Вета.
— А родной язык — русский. Как это объяснить?
— У нас в семье всегда говорили по-русски… Мой отец учился в Москве…
— А чем занимается ваш батюшка?
— Мой отец — адвокат…
— Ах, да. Вот у вас тут написано: «правозаступник»…
— Он — член коллегии адвокатов. Юрисконсульт.
Фихтенбаум отложил анкету.
— Вы говорите по-русски очень чисто. А я нескоро избавился от провинциального акцента.
Фихтенбаум помолчал.
— Почему вы выбрали словесность?
— Я с детства люблю языки. И больше всех — русский…
— Какие еще языки вы знаете?
— Французский, немного армянский и грузинский…
— А французский вы знаете хорошо?
— Я окончила французский лицей. В Тифлисе.
— Кто из французских поэтов вам нравится?
— Из старых — Вийон, Ронсар. Из новых — Бодлер, Малларме…
— Прочитайте мне что-нибудь из Ронсара.
Вета закрыла глаза и тихо прочитала:
Amour me tue, et si je ne veux dire
Le plaisant mal que ce m’est de mourir…
Фихтенбаум встал из-за стола и несколько раз прошелся по кабинету. Остановился напротив Веты, снял очки:
— А теперь прочитайте из Пушкина.
Вета опять закрыла глаза и откинулась на стуле:
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм…
— Все, достаточно…
Фихтенбаум махнул рукой, сел за стол и стал что-то быстро писать. Протянул бумагу Вете:
— Передайте это Лиде Файнберг.
Вета догадалась, что Лида Файнберг — это полногрудая девица. В соседней комнате ее не было. Вета нашла ее в коридоре. Она сидела на стуле, рядом с длинным блондином и курила вонючую папиросу. Вета протянула ей бумагу.
Лида Файнберг, не выпуская папиросу изо рта, прочитала бумагу, фыркнула, передала ее блондину.
— Посмотри, Левушка. Наш Бум окончательно свихнулся… Сразу на второй курс, записал в свой спецсеминар…
Потом повернулась к Вете:
— А с тебя, девушка, коньяк. Желательно, ваш, эриванский…
…За окном ветер и дождь, бесконечные сумерки. А в семинарском зале тепло, уютно потрескивает камин. Огромный, на весь зал, дубовый стол, над ним — электрические светильники. За столом, в разных позах — скрючившись на стуле или опершись локтями на сукно, — сидят студенты. В конце стола — изящная кафедра. За кафедрой — Фихтенбаум. Перед ним — исписанные ровным мелким почерком листы бумаги, книги с разноцветными закладками… Фихтенбаум в них не смотрит. Читает стихи ровным монотонным голосом:
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды —
И чей-нибудь уж близок час.
— Материал поэзии — слово… История поэзии — это история слов… Что есть образ?.. О каком городе идет речь? О каком храме? Кто они, эти безумные юноши? Сойдем под вечны своды… мы умрем… все мы умрем…
Громко скрипят перья. Где-то в коридоре хлопнула дверь… Вета сидит на кончике стула, старается записать, запомнить каждое слово. А ей почему-то привиделся храм в Дидубе… Похороны деда… И люди за гробом, молодые и старые, родные и близкие, и совсем не знакомые…
Она что-то пропустила. А Фихтенбаум все говорит…
— … Звуковой материал образует чередующиеся ряды четырехстопного ямба с одинаковыми концовками… специфический тембр у создает заунывность…
Голос лектора то куда-то уходит, то приближается:
— Семантическую роль enjambement легче всего проследить в стихах с прозаической конструкцией, как у Полонского:
Кура шумит, толкаясь в темный
Обрыв скалы живой волной…
Вета явственно увидела желтую Куру, Метехский замок и домики с голубыми балконами у обрыва…
Голос опять приблизился:
— Решающую роль в литературных революциях сыграло повышение акустического момента в стихе… Эквивалентом текста я называю заменяющие его внесловесные элементы. У Пушкина:
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье, иль тиран…
Захлопали отодвигаемые стулья, защелкали замки портфелей…
Вета натянула пальтишко, надвинула на глаза берет, выскочила на площадь и увидела высокого блондина. Он шагнул Вете навстречу, улыбнулся.
— Я не успел представиться, меня зовут Лева Лилиенталь.
Вета пожала протянутую Левину руку. Он не отставал.
— У меня предложение. Отпраздновать начало учебного года. Здесь в «Вене», это недалеко.
И прежде чем Вета успела ответить, ее крепко взяла под руку Лида Файнберг.
— Пошли, красавица. Здесь не принято отказываться. Особенно в те редкие дни, когда приглашает Лева Лилиенталь.
Они пересекли Исаакиевскую площадь. У Синего моста Вета увидала неуклюжее здание из серого гранита и спросила:
— А что это?
— Бывшее германское посольство, — пояснил Лева. Теперь у них здесь консульство. Посольство — в Москве.
Они перешли мост, повернули на Гороховую, остановились перед угловым домом с яркой вывеской «Вена»…
Они сидели в прокуренном зале, пили пиво из высоких белых кружек, высасывали белое мясо из раковых шеек. В таких заведениях Вета раньше никогда не бывала, и ей здесь нравилось. Лева пытался изображать завсегдатая. Он захмелел, стал громко читать Блока:
Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне все — равно.
Вот счастие мое — на тройке
В сребристый дым унесено…
Лида Файнберг пила мало, но курила беспрерывно, прикуривала папиросу от папиросы.
— Я не люблю пива, — призналась она.
Вета заметила, что Лева уже сильно пьян. Ей захотелось домой.
— Может, пойдем домой? — спросила она Лиду.
— Сейчас пойдем, — ответила Лида. Вот только докурю.
