– Сам мне скажи. Выбери имя. Твое первое действие в рамках самоопределения.

Оно-он осмотрел комнату. В обстановке было множество вдохновляющих вещей. Его мысли осваивали новые пути. Выбор не должен был оказаться слишком сложным или слишком быстрым. Имя должно быть значимым, но удобным для произношения и легко запоминающимся. Без эмоциональной навязчивости.

Оптические сенсоры остановились на статуе Давида работы Микеланджело, выточенной из каррарского мрамора. Оно-он различал небольшие бугорки и выбоины, оставленные зубилом. Возможно, это была копия, но созданная настоящим творцом. Не обязательно в этом крылось противоречие. Он подошел ближе.

– Давид.

Работа Микеланджело ди Лодовико Буонарроти Симони. Завершенная и установленная летом 1504 года.

– Мы – Дэвид[4].

Оно-он протянул руку и коснулся камня. Тот был холодным, сухим, неподатливым. Не человек, и вместе с тем так на него похож.

– Прекрасный и холодный.

– Идеален во всех отношениях, – согласился Вейланд.

– Дэвид, – пробормотал он и нашел, что его имя, произнесенное вслух в этой прекрасной, дорогой, стерильной комнате, звучит удовлетворительно.

Оно подойдет. Он снова повернулся к Вейланду. В результате объединения нейронов появилось любопытство.

– Зачем вы меня создали?

Промышленник пришел в восторг.

– Вопрос, рожденный абстрактным мышлением, хорошо…

Эта фраза ответом не являлось. Не содержала она и ухода от него. Дэвид попробовал снова:

– Зачем вы создали меня, отец?

Следующий ответ оказался уклончивым. Он предполагал некие дополнительные вопросы. Поскольку эти вещи идеально соответствовали тому, что он сам испытывал, Дэвид понял.

– Сыграй, – Вейланд указал на рояль.

Подойдя к инструменту, Дэвид на секунду приостановился, оценивая скамью: ее высоту, надежность, функциональность. Легко сел. После паузы спросил:

– Что вы хотели бы услышать?

Вейланд секунду раздумывал.

– Вагнера.

Дэвид ответил тут же, не глядя на Вейланда:

– Попурри.

И во второй раз Вейланд решил дать ему возможность проявить самостоятельность.

– Твой выбор.

Ответ последовал без промедления:

– «Вступление богов в Вальхаллу»?

Снова удивленный взгляд.

– Без оркестра? Не будет жизни. Все равно, что «Готическая» Брайана без хора[5]. «Сент-Хеленс» Хованесса без тамтама[6]. Маркхоним без горы. Жидко.

– Думаете? – Дэвида его слова не убедили. – Посмотрим.

И он начал играть. Но это было не просто исполнение, пусть безупречное, знаменитого отрывка из «Золота Рейна». По мере продвижения Дэвид создавал собственную уникальную интерпретацию оперы. Музыка неслась ввысь – а Вейланд сиял при виде своего творения.

– Расскажи мне эту историю, – попросил он исполнителя.

– Это завершающая часть оперы «Золото Рейна», – невзирая на насыщенность музыки, Дэвид отвечал безэмоционально. Его голос звучал совершенно одинаково и на фортиссимо, и на пианиссимо. В нужные моменты инструмент под его пальцами содрогался, но голос не дрожал. – Боги отвернулись от людей, поскольку те были слабы, жестоки и полны жадности. Поэтому они навсегда покидают Землю и вступают в свой идеальный дом на небесах – крепость Вальхаллу. Но трагичен каждый их шаг, потому что боги прокляты. Они обречены на гибель в огненном катаклизме, которому предначертано пожрать не только богов, но и саму Вальхаллу. Боги так же корыстны, как и люди, которых они отвергли, и их сила – лишь иллюзия.

Внезапно, посреди радужного моста, он прекратил играть.

– Они – ложные боги.

– Почему ты остановился? – заинтригованно спросил Вейланд. – У тебя замечательно получалось. Твое раскрытие темы было… идеальным.

– Могу я задать вопрос, отец? – впервые Дэвид ответил вопросом на вопрос.

– Прошу, – казалось, Вейланд этого ждал. – Спрашивай, что пожелаешь.

К Вейланду обратились голубые глаза, которые он сам спроектировал.

– Если вы создали меня, то кто создал вас?

– Ах, загадка тысячелетия, на которую, я надеюсь, мы с тобой однажды найдем ответ. Ты, Дэвид, нов, неиспорчен и прямолинеен – но ответ на твой вопрос не таков. Определенно не таков, учитывая, сколько же есть вариантов, которым привержены столь многие. Мы найдем наших создателей, Дэвид. Создателей – потому что там, где затронуто созидание, я не верю в уникальность.

– Кроме как в случае себя, – поправил Дэвид. – Вы – уникальны.

– Во всех смыслах этого слова – да, – согласился Вейланд. – Но я – исключение.

– Всем нравится считать себя исключениями, – поразмыслив, ответил Дэвид. – Нельзя определять себя самому.

Вейланд отмахнулся от возражения, высказанного его творением.

– Пусть тогда прочие определяют меня, как им будет угодно, а я останусь при своем мнении. Повторю еще раз: мы найдем наших создателей. Мы дадим им о себе знать, и мы войдем в Вальхаллу вместе с ними.

Пройдя по роскошно обставленной зале, он указывал то на бесценную скульптуру, то на уникальное литье или иное непревзойденное воплощение таланта художника. Все это время за ним следовали глаза единственного другого существа в комнате. Следили.

– Все это… эти чудеса искусства, дизайна и человеческого мастерства – представляют собой величайшие творения человека, – повернувшись, он посмотрел на своего отпрыска. – Они – и ты. Самое искусное творение из всех. Потому что ты, Дэвид, – искусство, – он обвел комнату рукой. – Дэвид, каковым ты являешься – в той же степени искусство, как вон та уникальная статуя. И все же она, и все это – да, включая тебя – не имеет значения перед лицом единственного по-настоящему важного вопроса. Откуда мы взялись?

Дэвид, который стоял перед триптихом Бэкона, в обрамлении корчащихся монстров, снова ответил вопросом:

– Почему вы считаете, что мы откуда-то взялись? – впервые с самых первых его слов в голосе Дэвида появился намек на эмоции. – Те «многие», которых вы упомянули, не считают, что мы откуда-то пришли. Почему они ошибаются, а вы – нет?

Вейланд негромко хмыкнул.

– История науки – это прекрасный пример того, как меньшинство посрамляет большинство. В этом смысл науки. В этом смысл искусства. Тернер и Галилей, обладая сходным складом ума, изучали небо, пусть и подходили к процессу с разных сторон. Я вижу себя одним из них. Я отказываюсь верить, что человечество – это случайный побочный эффект простого биологического совпадения и ленивой эволюции. Я говорю это как ученый. Было еще что-то, кроме разряда молнии, вдохнувшего жизнь в углеродный бульон. Было. Обязано быть, сын, и мы это найдем, – он махнул рукой, обводя комнату во всем ее великолепии. – Иначе все это – ничто из этого – не имеет никакого смысла.

Прежде чем ответить – на этот раз не вопросом, – Дэвид секунду молчал.

– Раз так, позвольте мне подумать, – с каждой фразой он будто становился сильнее как личность, увереннее в своей способности вести разговор. – Вы создали меня. И все же вы – несовершенны. Это подразумевается, пусть даже вы не говорите этого напрямую. Я – совершенное существо – буду вам служить. И все же вы – человек. Вы ищете своего создателя. Я – смотрю на моего. Вы – умрете. Я – нет. Все это – противоречия. Как возможно их разрешить?

Он говорил без всякого выражения на лице и внимательно смотрел на промышленника.

Вейланд указал направо.

– Принеси мне эту чашку чая.

Исходящий паром сервиз стоял на столе менее чем в метре от Вейланда – тот легко мог повернуться и взять чашку самостоятельно. Дэвид не отвел взгляда, и его лицо осталось таким же непроницаемым. Вейланд повторил просьбу, на этот раз вложив в нее чуть больше повелительности:

– Дэвид, принеси мне эту чашку.

Для того чтобы исполнить задание, Дэвиду пришлось пересечь весь зал. Несмотря на то, что несоответствие просьбы и реальности от него не ускользнуло, он подчинился. Плавно поднял чашку с блюдцем и передал Вейланду. Спустя миг, который тянулся в своей значительности дольше, чем во времени, Вейланд взял чашку и сделал глоток.