Конечно, работать с Натальей Михайловной было трудно. У нее был круг хоро­ших авторов, они ее по старой памяти любили, однако с редакторскими обязаннос­тями она уже не справлялась. Но, с другой стороны, если увольнять за нечестность, в отделе, да и во всей редакции, пожалуй, никого бы не осталось.

Тут же откуда ни возьмись явилась Долотовой замена — Лена Смирнова, работав­шая прежде в "Октябре". Киреев проводит ее к Залыгину, сам в приемной ожидает результата. Сергей Павлович выглядывает из своего кабинета с некоторым смущени­ем:

— Знаете, что она мне сейчас сказала? Что в "Октябре" проза лучше!

— Это она зря, — спокойно замечает Киреев.

В редакции уже переполох: полставки Долотовой были "персональные", в порядке исключения, сверх штата; отдел прозы и без того укомплектован. Об этом осторож­но сообщает Кирееву Василевский. Бухгалтер Лиза Хренова с четвертого этажа по телефону заявляет Розе Всеволодовне: коллектив против новой сотрудницы!

— У нас коллектив решает, акционерное общество, — поясняет секретарша для Киреева. Сама она, похоже, еще не определилась, чью сторону занять: ей обидно за Долотову.

Я объясняю ситуацию Залыгину: мы, вообще-то, вели дело к сокращению, а не раз­дуванию штатов...

— Пускай. — Он машет рукой. — Лишь бы работали!

Смирнова зачислена. Но этим дело не кончается. На ближайшей редколлегии Ки­реев роняет неосторожную фразу о "нечестных редакторах". Разражается буря.

— Вы упомянули о нечестных редакторах, а фамилий не назвали. Не могли бы вы нам раскрыть, кого именно имели в виду и в чем была нечестность? — подает свой возбужденно-отчаянный голос правдолюбец Ларин.

Киреев рассказывает про историю с Буйдой. Ларин, похоже, удовлетворен, но тут вступает в спор Марина Борщевская, помощница Чухонцева в отделе поэзии. Залы­гин пытается остановить перепалку, Киреев против:

— Нет, я хочу, чтобы все высказались и задали мне вопросы. Мне здесь работать, если, конечно, я буду работать, и я хочу на эти вопросы ответить.

Чухонцев бормочет, что заведующего отделом не заставишь работать с тем, с кем он не хочет работать (приводит пример из своей практики — отношения с покойным Юрием Болдыревым), но расставаться надо все-таки цивилизованно. С цветами, с шампанским...

— Да не в этом дело, — кричит на него раскрасневшаяся от волнения Борщевская.

— В конце концов, я высказываю свое, а не ваше мнение! — взрывается и Чухон­цев...

Когда все выговорились и примолкли, вступил Залыгин:

— Я сам чувствую себя Натальей Михайловной...

Никто не понял, что он имел в виду, но получилось хорошо. И про цветы с шам­панским тоже не забыл — согласился, что именно так нужно провожать.

После заседания мы с Василевским, не сговариваясь, подошли к Кирееву. Успока­ивали, что он правильно, в конце-то концов, поступил: Долотова была слабым ра­ботником. И вдруг услышали в ответ агрессивное:

— Нет, пожалуйста, пускай она работает! Я с ней работать не могу, но мы поменя­емся местами с Сергеем Ананьевичем, и пусть она с ним работает!

Я — думая, что ослышался, — опять за свое: не следует так расстраиваться, скоро все уляжется и забудется...

— Нет, пусть работает, если вам так хочется, я не против!..

Так обернулось более близкое знакомство. Я понял, что с этим господином нужно держать ухо востро.

А Киреев вдруг зачастил ко мне с одной навязчивой мыслью: вот идет в журнале роман Анатолия Азольского "Клетка", до него принят к печати, и что-то он за него боится... Сомневается что-то. А что я про этот роман думаю? Как он мне?

Роман "Клетка" действительно был предложен к печати Долотовой еще при Малецком и ни у кого сомнений не вызывал: добротная и очень даже "читабельная" про­за. Азольский был из тех надежных авторов, с кем Наталья Михайловна легко справ­лялась: править у него практически нечего. Но Киреев все сомневался и все наседал и наседал на меня, так что я начал чувствовать себя едва ли не виноватым в чем-то, почти преступником, хотя никакого личного участия в публикации не принимал, с Азольским никогда в жизни не встречался, прозу его читал впервые и всего лишь ру­тинно подписал предложенную отделом рукопись в набор. Такое ли приходилось по бедности нашей печатать, прости Господи!..

И вот в одно из воскресений — звонок мне домой от Залыгина. Скороговоркой оправдывается: завтра, мол, будет не до того, много дел, поэтому решил спросить сегодня. Кажется, у нас идет Азольский, — в каком номере? Неужели в двух?! Ох, как нехорошо!.. Нет, никакой истории с этим автором связано не было, он и раньше что-то уже печатал в журнале. Слабое. Просто никуда не годилось. Его Борисова привела. А сейчас — Долотова? Ну, мы же знаем, что на Долотову в таких делах нельзя пола­гаться... Не хуже всего, что идет по отделу прозы в других номерах? Это не утешает. А вы с автором лично знакомы? Нет?!..

Тот же случай, что и с Новиковой: доказывай не доказывай — все без толку.

Что-то новое сеялось между мной и Сергеем Павловичем, что-то, видимо, более всхожее, нежели удавалось посеять Василевскому, Роднянской и компании.

Когда Азольский получит за роман "Клетка" Букеровскую премию и в отделе прозы устроят по этому поводу маленькое торжество, Киреев о своих сомнениях не вспом­нит...

Заявляется с рукописью Александр Суконик — один из редких недурно пишущих по-русски в США эмигрантов третьей волны. Когда-то он успешно напечатался в "Страннике", меня с ним свела Мариэтта Чудакова, за что я ей благодарен. Поскольку никого, кроме меня, в "Новом мире" не знает — сразу ко мне. Я представляю его Кире­еву, прошу Руслана Тимофеевича отнестись к рукописи (мной уже прочитанной) повнимательнее. Суконику говорю, что будет неплохо, если Мариэтта Омаровна как член редколлегии тоже замолвит слово — к ее мнению здесь прислушиваются. Через неделю, слышу, Киреев при мне демонстративно донимает Залыгина:

— Скажите, если нештатный член редколлегии рекомендует автора — мы обязаны его печатать?

Залыгин в недоумении, не понимает сути дела.

— Да не обязаны, — не выдерживаю я. — Вы сами член редколлегии, заведующий отделом, а к этому еще заместитель главного. Кто может вас обязать?

— Нет, скажите, если Чудакова звонит — как я должен реагировать?..

Суконик, естественно, получает отказ.

В другой раз, зайдя в отдел прозы по делу, вижу на столе у Киреева записку: "Театр "Эрмитаж”, 4 билета. Спросить Ирину Озерную". Меня пронзает нелегкое воспомина­ние-предчувствие. Когда-то вот так же, с предложением через Озерную билетов на свои спектакли, художественный руководитель "Эрмитажа" Михаил Левитин дал в "Странник" свое эссе. Тема меня привлекла. Изрядно помучившись над рукописью (отношение к русскому языку было у Левитина неряшливым и весьма своеобычным), я с ужасом узнаю, что именитый режиссер-автор, оказывается, вообще не терпит никакой правки своих опусов! Эссе ушло в журнал "Октябрь", где вскоре с завидной регулярностью стали появляться романы Левитина примерно того же качества (и с той же завидной регулярностью их представляли каждый год на Букера — впрочем, это уже другая тема).

А Киреев тем временем спрашивает:

— Как вам такое название: "Бедоносец"?..

— Чья хоть вещь-то?

— Левитина.

Так и есть! Тут заходит Василевский.

— Они собираются печатать Левитина, — с сомнением говорю я ему, кивая на Киреева и сидящую в отделе Смирнову, горячо, судя по ее виду и репликам, в Левити­не заинтересованную.

— Что, "Октябрь" ему уже отказал? — быстро реагирует вредный Василевский.

— Да что вы, вообще! — набрасывается на меня Киреев, будто не слыша реплики Василевского. — Притащили мне за все время одного Суконика, который никуда не годится! ..

Почему я, по его представлениям, должен был что-то "тащить" в отдел, укомплек­тованный сверх штата, руководитель которого к тому же, один из всех, получал став­ку заместителя главного редактора, кто внушил Кирееву такие запросы, оставалось загадкой.