Михайлов, по счастью, согласился. Еще большей удачей было, что он сильно по­нравился Залыгину. Явилась по моему приглашению Новикова — и тоже глянулась Сергею Павловичу. Поскольку Марченко с Малецким все равно ушли, а Долотова со­хранилась наполовину, решено было взять и Новикову — сотрудницей под началом у Михайлова. Удивительным образом совпало, что они были знакомы и неплохо друг к другу относились. Роза Всеволодовна получила задание готовить приказы...

"Теневой кабинет" долго не понимал, что происходит. С четвертого этажа то и дело засылали разведчиков. Василевский иногда тихо подходил к полуоткрытой двери моего кабинета, где шли встречи и переговоры, и замирал, напоминая деревенского дурач­ка. Не осмеливается-де войти... Когда я его окликал, заходил и оставался надолго. Сидел у меня и в тот раз, когда пышущая энергией и радостью Ольга Новикова ворвалась ко мне, чтобы уточнить, как писать заявление. После я сделал Новиковой выговор, хотя особой роли этот эпизод уже не сыграл: они все равно увидели ее, увидели Михайло­ва — и все поняли.

На другой день Роза Всеволодовна сообщила мне по секрету, что про Новикову говорят такое!.. В общем, что она как две капли воды похожа на героиню своего "Жен­ского романа".

— Вы ведь бывали у них дома?

— У кого? — не понял я.

— У Новиковых! У них, говорят, чуть не вся литературная Москва перебывала!

Я реагировал спокойно, хотя так и не смог, кажется, убедить Розу Всеволодовну, что накануне вместе с ней увидел Ольгу Ильиничну впервые, а ее "Женского романа" не читал. Время от времени тот же вопрос возникал на протяжении еще нескольких лет.

У меня не было причин особенно волноваться, потому что истекали последние дни и часы старого года, а с января Михайлов и Новикова, в соответствии с приказа­ми, уже подписанными Залыгиным, приступали к работе. И Михайлов успел даже уволиться с прежнего места. Пути назад не было и быть не могло.

31 декабря я позвонил из дома Сергею Павловичу — справиться о здоровье его жены, которая слегла в эти дни в больницу (старик под Новый год остался на переделкинской даче один). И в ответ услышал: он сам только что собирался мне звонить. Михайлов не подходит, все в журнале против него. И вот что он пишет в предисловии к своему журналу "Соло" (Залыгин не поленился отложить трубку, сходить за журна­лом, каким-то образом у него оказавшимся, и зачитал мне): "Здесь вы узнаете, что такое русский оргазм ..." Это столь же мерзко и разрушительно, как и атомные станции, и об этом надо писать как об одном явлении; у него, Залыгина, уже сложилась на эту тему статья. И Новикова не подходит. Говорят, о ней плохо отзывается Богомолов, чьим редактором она была в "Худлите". Сам Залыгин с ним еще не разговаривал, но так говорят.

У меня от неожиданности подкосились ноги. Набрав побольше воздуха, возражаю: вы сами встречались с Михайловым, это был ваш выбор. Он долго работал в старом консервативном "Октябре" вместе с Ананьевым, и вам понравилось объяснение, по­чему он оттуда ушел. Он сам рассказывал вам про "Соло", не скрывался, но объяснил, что хорошо понимает разницу между ним и "Новым миром". Да и в "Соло" он не одни­ми "оргазмами" пробавлялся: некоторые его авторы успешно перешли в солидные издания, приобрели имя, в "Новом мире" печатаются. В талантливом человеке много разных сторон, он не может быть только авангардистом или только традиционалис­том. Вы сами всегда на стороне художественного поиска, на стороне молодых. И в конце-то концов, вы остаетесь в журнале главным, я — при вас; что нам помешает спохватиться, если дело пойдет не туда? Но давать задний ход сейчас, после приказа, после того как человек уволился, — это было бы в высшей степени непорядочно.

Я уж не стал уточнять, что в моем "Страннике" по этой части иной раз и не такое проходило. Почему кое-кто не догадался вовремя подсунуть это Залыгину? Или под­совывали, да не помогло?..

Что же до "всех", которые "против", сказал я Залыгину, — они просто считают го­лоса. Им важно к вашему уходу иметь в редакции как можно больше своих сторонни­ков. Поэтому они так против Михайлова и Новиковой, да и любого нового человека (возьмите хоть меня, хоть Кублановского), кого не они сами привели.

Сергей Павлович признался, что как раз желал набрать новых людей, не связан­ных с той компанией. И — опять взорвался: но вы посмотрите, он печатает в своем журнальчике стихи четырнадцатилетнего мальчишки, и этот мальчишка уже все на свете знает, все прошел!..

Можно было сослаться в ответ на авторитетную судьбу Пушкина. Да что толку! Он ведь нарочно себя распалял. Ему требовалось оправдаться перед самим собой и подготовить меня к новой ситуации, в которую я никак не мог поверить.

После Кублановский мне рассказывал, что это Костырко приволок Залыгину стопку старых журналов "Соло" с заложенными страницами. Отбирали на четвертом этаже, конечно, сообща, но Сергей Павлович (как и некоторые другие) Костырко почему-то особенно доверял. Грубая лесть усыпляет.

Придя на работу 4 января, я застал Розу Всеволодовну с горящими щеками и уша­ми и в нервно-приподнятом настроении, как бывало при крупных затеях, в которых она играла не последнюю роль. Оказалось, Залыгин в редакции с раннего утра, и сей­час у него за двойной дверью гость. Решается ответственный вопрос: согласится ли этот гость возглавить отдел прозы.

— То есть как? — опешил я, все еще не веря. — У нас ведь есть заведующий!

Дверь отворилась, и оттуда в сопровождении довольного, улыбающегося Залыги­на вышел невысокий худой человек с узким голым черепом.

— Вы разве не знакомы? — произнесла Роза Всеволодовна срывающимся голо­сом. — Это же Руслан Киреев!

КИРЕЕВ

Мы действительно не были знакомы лично.

Более того, я никогда не читал романов Киреева, но знал о них по знаменитой статье Дедкова " ...Когда рассеялся лирический туман...".

"Герой Р. Киреева, — писал Дедков, — совершает в романе нравственные и правиль­ные поступки. В этом смысле он безупречен. В отличие от тургеневского героя он про­сто не явится на решающее свидание. Соблазны обуревают его, но он с ними благопо­лучно справляется. Добродетель торжествует?"

Дедков отвечает на этот вопрос цитатами из Киреева, герой которого Рябов лю­бит разговаривать с самим собой:

"Ничто всерьез не отвлекает героя от его собственной персоны и сластолюбивых ощу­щений. "Касаешься кофейника. Пальцы расплывчато отражаются в металле". "Яблочный сок смягчает вино. Пригубь еще — терпкости нет почти". Прекрасно. "Бесшумны твои замше­вые туфли на толстом каучуке". Замечательно. "Яйцо плюхается на сковородку, шипит и трепещет". Тоже неплохо... Ну, а если чуть поднять глаза? "Гибкое черное платье с зеленым вырезом скользит к двери". "Буклистое пальто-макси, шапка-дикобраз... Тебе нравится, ког­да женщина одета со вкусом..." "Под запахнутым, схваченным длинным поясом халатом — короткая кружевная рубашка, то обнажающая, то прикрывающая родинки на красивом бед­ре. Твой подарок. Тебе нравится, когда на женщине красивое белье".

Мне хочется написать твой портрет, — говорит Рябову его брат-художник. "Голубое, белое, слоновая кость ... Мне хочется передать твою силу. И твою — как назвать это свой­ство? — незаземленность, что ли. Люди в большинстве своем притянуты к земле, опутаны ею.... А ты —над. Не "на", а "над".

Это верно: Рябов обожает свои отражения. Он живет, будто смотрится в зеркала. Бело­голубой портрет ему бы понравился. К тому же "слоновая кость". Рябову нравится, когда в нем видят сильного, блестящего человека благородных кровей...

...Добродетель торжествует?

Лучше бы, думаешь, не торжествовала бы. Больше было бы логики в этом бело-голубом, под слоновую кость, молодом человеке, чье безудержное проговаривание жизни открыло в нем достаточно определенно и убедительно лишь одно: хлад расчетливой, самодовольной и самовлюбленной, конформистской души. Осмелимся сказать: души мелкой.