Хоронить в землю в гробу – это очень жутко и неэстетично. В моём воображении существует совсем иное кладбище, не безликое. Оно подчёркивает индивидуальность каждого покойника, делает его личностью, хотя бы после смерти. Эта такая аллея с ящиками, похожая на камеру хранения. На дверце каждого ящика – фамилия и имя умершего. А внутри его прах и всякие интересные вещи. У каждого они свои и разные. Например, при открывании дверки может звучать музыка, которую любил покойный. Там могут храниться какие-то видеозаписи, его дневники, записки или вещи. Например, может быть платье, в котором покойная лишилась девственности. Или галстук, который был на умершем в день, когда он встретил свою первую любовь. Там могут быть дорогие ему мелочи (ведь они есть у каждого): вырванная страничка из любимой книги, билет в цирк, детский стишок, фотографии, любимые духи, аудиокассета. Да мало ли у каждого человека своих сокровенностей. Перед дверцей в так называемый склеп можно ставить только живые цветы. И не обязательно чётное количество. Главное те, которые любил покойный. Я уверена, что покойникам такое внимание было бы гораздо приятнее, чем прополка могилы и покраска креста, по крайней мере, мне – точно. А вообще у меня в тайном дневнике написано завещание, где я требую сжечь моё тело, а прах развеять над морем. Обещаю являться в жутких снах и пугать дикими сказками того, кто откажется выполнить эту мою просьбу.

Ещё более абсурдной и отвратительной мне кажется традиция поминок. Абсурд начинается с приглашения на поминки. Вы только подумайте, это же два слова антонима – поминки и приглашение. Что ещё пригласительные, как на свадьбе, не рассылают (а может где-то уже так и делают)? Пригласить можно на праздник, а поминки – это личное дело покойника и тех, кто его по-настоящему любил.

Приходят левые люди, какие-то соседи и дальние родственники, которых ты видишь, возможно, в первый и последний раз и которым глубоко плевать на твоё горе. Они и знать не знали покойника при жизни. На кухне, где идут приготовления к массовой жрачке (в огромных котлах бурлит суп, каша, горох, пыхтят пироги), ведутся разговоры о том, как умер покойник. С любопытством и сладострастным ужасом люди смакуют подробности смерти. Потом массовое поедание четырёх обязательных блюд: супа, каши гречневой, каши гороховой, киселя. Со времён перестройки, когда магазинные полки были пусты, и соответственно на поминках можно было отведать только эти четыре блюда, всё изменилось в лучшую сторону. Сейчас на поминальных столах непременно – салаты, разного сорта рыба, фрукты, бутерброды. Одним словом, жри – не хочу. А даже если не хочу, то надо. Что сделаешь – традиция. И всё какая-то не нужная никому суета. «Да оставьте мать наедине со своим горем. Дайте ей наглядеться, наговориться и по-настоящему проститься со своим умершим чадом!» – хочется закричать мне. Не до каши и супа ей сейчас, и не до дурацкой вежливой болтовни с родственниками. Если есть душа, то, наверняка, она плачет, вися на люстре и наблюдая, как какие-то непонятные люди уминают за обе щеки и яростно выпивают. Причём тем же соседям на фиг не надо поминок, они и не хотят вовсе в этом участвовать, но отказать не могут. Ведь тогда их сочтут бессердечными. Значит, им не жалко покойника. А ведь на самом деле не жаль, только все боятся сказать это.

Ещё раз обращаюсь к тебе, Любимый, не надо поминок, не надо всего этого маскарада. Только ты, я и море, и бутылка вискаря, который я так люблю.

Вдоволь нагулявшись по могилам и окончательно протрезвев, я пошла домой. Стало совсем темно. Над кладбищем, как инопланетная тарелка, висела огромная красная луна.

Вот так я отметила своё шестнадцатилетние, а заодно и расставание с ненужной девственностью. Никогда не понимала, почему многие её берегут, как Кощей бессмертный свою смерть. Кому она нужна и главное зачем?

Спустя месяц я поняла, что залетела. Для верности сходила на УЗИ – мои опасения подтвердились. Эту радостную новость я сообщила Артёму. Ведро с картошкой выпало из его рук, и картофелины покатились по бетонному полу подвала.

– Я залетела, – сказала и затушила об косяк только что прикуренную сигарету (меня зверски тошнило от никотина, как будто ребёнок внутри меня сопротивлялся вредному для него дыму).

– Что будешь делать? – задал он самый дурацкий из возможных вопросов.

– Не знаю. Наверно, придётся сказать маме. Как ни странно, мама отреагировала довольно спокойно на эту новость. Сразу же потащила меня в больницу сдавать какие-то анализы. На следующий день решено было идти на аборт. «Или он замуж тебя зовёт?» – на всякий случай поинтересовалась мама.

Какое же это отвратительное слово – «аборт». Ночь перед больницей я не спала. Стоило мне закрыть глаза, как изо всех углов на меня начинали ползти младенцы, они тянули ко мне свои ручонки и пищали «мама, мама, мама». Я в ужасе открывала глаза и с усилием тёрла лоб, подходила к окну, смотрела на знакомый до боли пейзаж и на тёмные окна молодого папаши, который сейчас, наверно, храпел и пускал слюни в подушку.

Так, в 16 лет я испытала первый наркоз. Это было ужасно страшно и интересно. Я видела коридоры и медленно плыла по ним. А тело было гибкое и лёгкое, я могла даже завязаться в узел. Мой полёт сопровождался тяжёлой рок-музыкой в замедленном воспроизведении. На следующий день я пошла в школу.

Я не сдержала слово не заниматься сексом никогда. Трогая друг друга за коленки под партой, мы не могли дождаться окончания урока. На перемене прибегали к нему домой. Прямо в прихожей, не раздеваясь, я приспускала джинсы и отставляла в сторону трусики, он расстегивал молнию на брюках и трахал меня сзади. Но теперь мы были хитренькие – он не кончал в меня. Потом мы бежали на урок.

Однажды я сказала Артёму, что мне нравятся творческие люди, а он только кулаками может махать. Правда, с помощью этих самых кулаков он смог доказать свою горячую любовь ко мне. Проще говоря, избил старшеклассника, который ко мне клеился. Мне этот факт, конечно же, льстил, но я хотела, чтобы любимый стал мужчиной моей мечты. Каратист любил меня и хотел соответствовать моим идеалам, поэтому вскоре научился очень даже неплохо играть на гитаре и исполнял для меня матерные лиричные песни из репертуара Юры Хоя.

Как-то мы занимались любовью у него в комнате, приперев дверь гитарой, чтобы никто не смог зайти в неподходящий момент. В другой комнате его родители что-то отмечали. В дверь постучала его мама, ей нужен был баян. Я, как была, голышом, спряталась за занавеску. Тёма открыл дверь. Мама ушла с баяном, мы продолжили секс под «ой, цветёт калина», доносившийся из соседней комнаты. Думаю, его мама не могла не заметить мои босые ноги, торчавшие из-под занавески. Ну и ладно.

Как все девчонки, в 16 лет я писала стихи.

Вот это, по-моему, заслуживает отдельного внимания, не в смысле творчества, по-другому.

Прочитав это сейчас, я поняла, что напророчила. Ключевая здесь фраза «Я ведь в жизни ничто не значу». Ощущение незначительности своего проживания на этой земле меня волновало и тогда. Не значить в жизни – для меня самое страшное. Здесь имеется в виду значимость всенародная и непоколебимая. Без неё жизнь теряет смысл. Отсюда и дискомфорт, и неудовлетворённость, и раздвоение личности. Вроде, живу, а вроде, и нет, вроде, люблю, но как-то не так. Мне не признания родных и близких нужны, не семья со всеми вытекающими последствиями, а что-то большее. Мне нужно застолбить за собой место в этом мире, занять его на века. А ещё мне нужен человек, который смотрит под моим углом зрения. Как бы банально это ни звучало, мне нужна моя «половинка». С Артёмом было всё хорошо, но чувствовала я, что он не половинка. А какая она, моя половинка? Я не знаю.