Прилетел вечерним самолетом. Впервые Орли, а не Шарль де Голль, потому что впервые из Берлина, а не из Ганновера. Билет из Берлина в оба конца всего сто евро, хорошо жить в Берлине! В последний раз по бедности (по жмотству) из Ганновера ехал в Париж автобусом – те же сто евро. Но и масса новых впечатлений, о которых когда-нибудь. Они касаются исламской Европы, передвигающейся сугубо наземным транспортом.

По прилете главный страх: билетик в метро. Кругом наставлены автоматы, против которых я безоружен, как индеец против испанцев. Приходится сдаваться на милость победителя. Бросаюсь к первому же попавшемуся испанцу: «Мосье… тык-пык… – индейцы ведь еще и ни на одном языке не разговаривают. – Мерси боку, мосье».

На другой день.

«Знаете, что мне сегодня приснилось? Стою я здесь, вижу: снизу поднимается человек. – Позвольте представиться, Ходорковский, – и протягивает руку. Я: – Во-первых, женщина первая подает мужчине руку, а во-вторых, такой вши, как вы, я руки не подам. – Но меня пригласила ваша дочь. – Тогда у меня нет дочери».

Своенравная, с трудом переставляющая ноги грузная женщина в черном до пят. В Париже больше сорока лет, антисоветской пассионарности было выше крыши. Гордо носила имя своего прославленного предка, к счастью, не дожившего до революции, которая пустила по миру его наследников. «Наш сыр голландский, – усмехается, – я так называю нашего президента, лижет Обама́, – она произносит это имя на французский манер, – задницу, даже еще хуже. А ваша корова, как ее, Меркель…»

Она всегда ругала власть, любую власть, прежде всего советскую, но ее преемников тоже не жаловала. Когда в 2008-м случилась Грузия, я не слышал от нее того, что услышал тут:

– Если б у меня была в Москве, в хрущобе, однокомнатная квартира, завтра бы вернулась.

И заметьте, никакого зомбоящика не смотрит, до всего дошла своим умом – и сердцем.

– Мама!

– Тебя в твоей Сорбонне заставляют так говорить, вот ты сама и начинаешь верить, – говорит она своей бывшей дочери. А мне, гостю: – Вот я капусту приготовила, такую только в Москве на рынке можно было купить. Не знаю, есть ли теперь. – Она регулярно наведывается к дочери с сумкой на колесиках, полной разной снеди: паштетов, самодельных пельменей, котлет, квашеной капусты. – Если вам понравится, так и быть, прощу, – меня за то, что вступился за Меркель.

Сегодня ей восемьдесят один. Усвоила… обладает… подыскиваю верное слово – переняла все приметы первой эмиграции, в том числе манеру выражаться. Те из них, кого я еще застал, ее тогдашние ровесницы, тоже не чинились. В отличие от тонных советских дам рубили правду-матку сплеча, по-белогвардейски. Правда, «де Голль лижет задницу Трумэну» – это был бы перебор.

Я словно в послевоенном Париже, где русские разделились на большевизанов и на «не забудем, не простим» (Ипатьевского дома, подвалов ЧК, Соловков). Кто-то зачастил в советское посольство – берут советские паспорта, а там, глядишь, и билет на пароход, что на волне Великой Победы понесет их к родным берегам под крики и проклятия остающихся. Но история, бывшая в употреблении, как известно, меняет жанр на противоположный: трагедию на фарс. Ныне в российское посольство на бульваре Ланна ходят разные кони-люди. Порой подивишься тому или иному имени, порой – обрадуешься.

Позвонила Сусанночка: знаю ли я? Мися ее разбудила в двенадцать: Немцова убили. Что ей Гекуба, спрашивается, моей многомудрой дочери Мириам? Чувствительная Сусанночка после этого всю ночь не спала. Я уже знал обо всем от Любы, которая с утра пораньше за компьютером (к кому, как не к ней, тащусь я в Париж в тряском дилижансе). А вдруг и правда примитивная ревность? Шел с девицей. Кирова тоже убили из ревности, а Сталин, лучший друг колхозников, не упустил случая устроить великий покос. Но Сусанна свое: это Вовочка.

Заглянул на огонек некто Кантор – ударение на последний слог, француз, в семидесятых стажировался в Москве. Говорят, известный математик. Из его книги – переведенной на русский очень дурно, но все равно не оторваться – впервые я узнал об имяславии, о великих русских математиках-имяславцах. «Нет, это не Путин», – с порога заявил Кантор. Но у Сусанночки есть одно удивительное свойство: попадать в точку. Когда в последних известиях показали, как Жириновский (мы еще жили в Ганновере, и у нас был телевизор) стал паясничать, по-птичьи надувая зоб и по-всякому произнося «ы-ы» – букву, «которую надо отменить», Сусанночка сказала: «Подает знак. “Ы” это “Крым”». И ведь угадала, планировали не только хапнуть – горячие головы были не прочь переименовать Крым в «Тавриду», что позволяло присовокупить к имени верховного главнокомандующего титул «Таврический». Вчера вечером катил чемодан мимо памятника Нею, на котором выбито: «Princе de la Moskova» – «Князь Московский».

Спустя четверть часа. Можно пойти в булочную и не вернуться. Я вернулся благодаря берету. Нет, не позабыл надеть и вернулся за ним, а именно вернулся благодаря тому, что надел, и это смягчило удар лбом о стеклянную дверь. Звезды из глаз. Не понял, что выражало в этот момент лицо стоявшей за прилавком представительницы нетитульной части нации. По мне так на лицах уроженок Юго-Восточной Азии всегда написано: «Je suis сфинкс». Купил багет и получил сдачи: на лбу остался багровый след. «И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг» – видавшая виды советская эстрадная муза.

Двоюродная сестра моего отца Рика семнадцатилетней вышла в шлепанцах за хлебом, а вернулась только через полтора года с младенцем Розой в подоле. Родившаяся в горном ауле, Роза, когда выросла, пела в ресторане «Чайка» микрофонным голосом: «С любимыми не расставайтесь… с любимыми не расставайтесь… с любимыми не расставайтесь… – как испорченная пластинка. – И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг». А однажды, превратившись к тому времени в потрепанную собственным темпераментом грымзу, Роза так разругалась со старухой-матерью, что та у ней на глазах бросилась с седьмого этажа ленинградской точечной новостройки. Рика и Роза. Отец, обращаясь к кузине, звал ее «Рикуша».

Еврейское радио, хоть и не армянское – уже смешно. Неприметно притаилось на рю… не ждите, террористы, точное местонахождение не выдам. Вот обжорная тропа Муфтар, а еврейское радио с боку припека. Условились встретиться в кафе. Показываю Любе: «Она?» Узнал с первого взгляда. Своя, знакомая, в расшитой «хананейской» тюбетейке – такая рыжеватая пусечка с голубыми глазами и с грустным мягким лицом. Люба предупредила, что она соблюдает субботу. Тем не менее подала мне руку. («Женщина первая протягивает руку», – сказала Ходорковскому во сне Любина мать.)

Не возражаю ли я, в качестве музыкальной заставки будет «Саул» Генделя. Конечно, не возражаю.

– Генделевские оратории, – говорю я, – палочка-выручалочка. В Израиле «Мессию» мы играли всегда в декабре – на Рождество или на Хануку, понимай как хочешь. «Дщерь Сиона» из «Иуды Маккавея» давно уже ханукальный гимн.

Сказать правду, что в жизни не слышал «Саула»? То есть, может, слышал, может, нет. Прозвучало бы диссонансом, а мы умильно смотрим друг на дружку, готовимся исполнить в прямом эфире «дуэт согласия». Гарсон принес Любе – пиво, «еврейскому радио» – что-то мутноватое, как будто с выжатым туда лимоном. А я выпалил: «Кальвадос!» – мой словарный запас ограничен.

Посидели, обсудили исход евреев из Египта, которых Олланд («Сыр голландский») хватает за полы лапсердаков: «Не уезжай, ты мой голубчик!»

– Пора.

Обычно угощает принимающая сторона, но у «еврейского радио» мошна пуста, это видно невооруженным глазом. К тому же двое на одного – нечестно. Расплатился не я, а крутая Люба. Хорошо быть пенсионером!