Когда земля становится совсем сухой, за гаражами начинают копать огороды. Дачи имеют немногие, и, разбив землю на квадраты и прямоугольники, люди сажают здесь картошку и лук, готовясь к зиме. Есть и у нас участок. Мы возимся на своем, и кругом — люди. Мать, бабушка копают, я помогаю, сестру не помню. Горят костры из прошлогодней ботвы, осенью в такой же сухой ботве станем печь картошку. Дым щиплет глаза, земля твердющая, мать жалеет: «Отдохни». Бросаю лопату и иду поджигать кучи ботвы там, где еще не успели поджечь. Дым белый стелется, если ветер, он и вовсе прозрачный. Люди шутят, друг другу помогают, все друг друга знают, — веселое время, хорошее.

Но огороды идут лишь до бурьяна, до Негодяйки, дальше — табу. Дальше вотчина ребятни, огромное зеленое пространство, в честь которого названа наша остановка «Зеленая поляна». Здесь играют в футбол, катаются на велосипедах, даже собирают опята, и взрослые до поры до времени нашу территорию не трогали. Но гаражи надвигались, ставили их прямо на огороды, безо всяких разрешений, а жить было надо, картошку надо было где-то сажать, лук, и тогда табу было нарушено. Пример подала женщина из нашего дома, скандалистка и сплетница, разбив новый огород взамен отнятого очередным гаражом, прямо посреди футбольного поля. Помню возмущение всей окрестной ребятни. В первый же вечер многие из нас, утащив из дома простынь, накинув ее на себя, жгли на этом огороде огромный деревянный крест. Молча, взявшись в знак протеста за руки, ходили вокруг горящего креста. Ночью ходили вскопанную землю топтать и мечтали угнать со стройки каток, чтобы проехаться на нем по этому огороду, покусившемуся на нашу территорию.

В первый год этой женщине мы так и не дали собрать урожай, вытоптали на корню, хотя она частенько, до позднего вечера караулила. Но гаражи продолжали наступать, огороды разрастались, бороться было бесполезно. Нас безжалостно выгнали со своей земли, ничего не предоставив взамен.

На нашей поляне до сих пор огороды, и ковыряются на них одинокие сгорбленные старики. Нет ни костров, ни дыма, ни смеха, старикам никто не помогает.

Как-то возле нашего дома поставили качели, нереально огромные, железные, выкрашенные в темно-вишневый цвет. Сиденья с двух сторон, друг против друга, и были качели такие массивные, что мы, ребятня, облепив их, умещались сразу по пятнадцать человек. С песнями раскачивались высоко, «до стука».

Я тоже горлопанил с ребятней песни, вцепившись в металлический поручень, чтобы не вылететь из качелей во время каждого «стука». Когда качели замедляли ход, я доставал из чехла свою «Виллию-авто» и снимал всех на память. Целая кипа черно-белых фотографий осталась, напоминая о тех временах. На них не только товарищи, ребятня, но и взрослые из нашего дома, соседи, алкоголики. Бабушка в очках с резинкой вместо дужек, мать молодая, красивая, в платье своем кримпленовом. А вот сестры на тех фотографиях почему-то нет. Осталась одна, другая, где мы с ней в парке. Мне года три, она, разумеется, старше. Я в белых гольфах, белой рубашке, с галстуком на шее и невероятно довольный, а у сестры и там злое лицо.

С одноклассником Толиком Трифоновым мы жили в одном подъезде. Помню, как он сломал обе ноги на этих качелях. Как обычно, куча ребятни на них, раскачиваемся, а потом вдруг резко качели останавливаются. Никто сначала не понял в чем дело, а потом смотрим, ноги у Толика под этой махиной — соскользнули с трубы металлической, пола нормального не было, и зажало их между землей и качелями. Своими ногами такую махину остановил, и даже не вскрикнул. А потом, когда понял, что к чему, заплакал молча. Мы стали качели приподнимать, ноги ему высвободили, а они, ниже колен, болтались у него туда-сюда. И опять лыжник Володя, спаситель мой, парень высокий, крепкий, взял Толика на руки и отнес домой. Потом скорая приехала, Толика в больницу увезли — открытый перелом обеих ног был. В больнице лежал он долго, потом еще дольше дома, а потом, поправившись, стал каким-то нелюдимым. И к ребятам не подходил, и жизнью какой-то своей непонятной отшельнической зажил, и до сих пор почему-то, встретившись, не здороваемся, отводим глаза и проходим мимо.

А в начальных классах мы здорово с ним дружили. Мать его работала в нашей школе техничкой, полы мыла, значит. Моя мать разрешала мне делать уроки у Толика дома, полагая наивно, что, если мать его работает в школе, значит, проконтролирует все и уроки сделаем как следует, но не тут-то было. Тетя Дуся, мать Толика, занимаясь своими делами, заставляла читать нас вслух, но ничего не проверяла. И мы хитрили. Читаем в комнате громко, она на кухне слушает, а сами перескакиваем через абзац, большие пропускаем, маленькие читаем. Раз-два, и готово! Пять страниц текста прочитаем за три минуты, и айда гулять. Такой же троечник, как и я, он был.

На летние каникулы мы уезжали с бабушкой в деревню, во Владимировку. Доезжали на троллейбусе до вокзала, а там по расписанию ходил автобус маршрута № 107. Если идти от дома до деревни пешком, через поля, заводы, овраги и фабрики, напрямки, всего-то было бы ничего. А ехать, да с пересадкой, часа четыре. На вокзале была пельменная, и пока мы дожидались свой 107-й маршрут, и если было время, бабушка водила меня в нее, кормила пельменями и беляшами. Не знаю, как было на самом деле, но тогда-то казалось, ничего вкуснее не бывает. Оно и понятно. Вкус детства. Мало кто может вспомнить про свое детство плохое, невкусное.

Коля, зная о нашем приезде, караулил нас, видел от дома, как автобус подъезжает к остановке. Садился на свой велосипед и гнал его через поле, нас встречать.

Сумки бабушкины с гостинцами вешал на руль, меня сажал на багажник. Бабушка пешком шла следом.

Не успевала она дойти до дому, а мы уже, вооружившись удочками, катим на велосипеде на речку. Я опять на багажнике, велосипед у Коли один.

Коля рассказывает мне, где недавно кто-то из деревенских вытащил здоровенного зеркального карпа. На плотине. Зеркальный карп — Колина мечта. Едем на плотину, находим в камышах укромное место, забрасываем удочки, а потом идем проверять нероты, которые Коля вчера забросил. В них — картошка, которую Коля положил для приманки, и пучеглазые лягушки, соблазнившиеся этой сырой картошкой. Карпов нет. Лягушек вытряхиваем, нероты забрасываем снова, привязывая веревки укромно к корягам, чтобы никто не нашел.

К вечеру, так ничего и не поймав, едем домой, потому как скоро приедут на свалку мусорные машины, и нужно идти собирать хлеб и отбросы разные для свиней. Иду вместе с ним. Вернее, опять на велике едем. Я на багажнике. Когда задница устает, пересаживаюсь, боком, на раму. У Коли с собой два мешка под куски хлебные, завязки никогда не берет, там найдешь сколько угодно. Из Владимировки и соседней, через дорогу, Александровки тащится тьма народу. Почти в каждом доме держат поросят, потому как свалка рядом и кормежка получается бесплатная. Догоняем соседку Нюраху. Она шустро шагает и тащит за собой под куски железное корыто, к которому приделаны четыре велосипедных колеса.

«Здрасти, теть Нюр!» — кричу ей с багажника.

«Один приехал?» — спрашивает она, ответив на приветствие.

«Нет, с бабушкой», — отвечаю.

Мы обгоняем Нюраху. Одета она живописно: на ней халат синий, рабочий, на голове фуражка мужнина, на ногах — сапоги моднющие, блестящие, с замками сломанными, с каблуками здоровенными. Итальянские кинодивы шестидесятых в таких щеголяли, в кино разве что увидишь, да еще вот — на Нюрахе. Кто-то выбросил, она подобрала на свалке, теперь форсит. Так и ковыляет в своих давно вышедших из моды сапожках, стянутых в икрах резинками, чтобы не развевались. Коля говорит, что Нюраха ходит не столько за кусками, сколько за одежкой. Дескать, весь чердак у нее забит башмаками и шубами, каждый день сама в новой одежке.

Машины уже, фырча, подъезжают. Водители выходят, орудуют рычажками, надев рукавицы. Поднимают контейнеры, а потом снова за руль садятся и немного отъезжают, чтобы мусор до конца вывалился. А мы все вокруг стоим, ждем. Когда машина отъезжает, набрасываемся на кучу, кто палкой орудует, кто руками мусор разгребает. Хлеб, куски, буханки целые, батоны, Коля отправляет в мешок. Я нахожу пакет или авоську старую и складываю в него найденные книги, журналы и то, что покажется интересным. Если попадается хлеб, бросаю его Коле, он — в мешок.