Ты еще в Москве не мог спокойно слышать, что кто-то протестует против советского произвола, так же, как и против турецкого или южно-африканского. Это «так же как и» ты осудил уже в своей нобелевской лекции, впрочем, тогда еще в сравнительно парламентарной форме.

Но ведь именно Белль, Грасс, Ленц и другие западные плюралисты, среди которых есть и консерваторы, и либералы, социал-демократы и еврокоммунисты, католики и протестанты, помогали нам в 60-е и в 70-е годы, помогали нам, и чехам, и полякам. И помогали бескорыстно, не из политиканских соображений, а в силу своего по-настоящему христианского или по-настоящему гуманистического мировосприятия.

Они помогали Сахарову и тебе, так же как черному южно-африканцу Манделе, который уже больше 20 лет сидит в тюрьме, и белому африкаандеру писателю Брайтенбаху, который семь лет просидел за то, что женился на «цветной» и отстаивал свое право на такое нарушение «расовой чистоты».

Тебе, Максимову, Гинзбургу, Буковскому они помогали более успешно. Ведь это они — западные плюралисты — добивались Нобелевской премии, и с помощью ненавистного тебе Брандта добились, чтобы ты из Лефортово попал не в Пермь, а во Франкфурт. Потребовалось бы слишком много места, чтобы перечислить все, что Белль, Грасс, Ленц или, например, никому не известные дюссельдорфские молодые социалисты, создавшие большую группу «Эмнести», сделали, оказывая конкретную помощь конкретным людям, протестуя против арестов, обысков в Москве, и в Праге, и в Варшаве.

Но ты этого раньше не знал, да и сейчас, видимо, — судя по тому, что ты пишешь и говоришь, — знать не хочешь. И те люди в странах Запада, которые больше всего помогают всем нам, недоуменно и печально спрашивают:

«Что произошло с Солженицыным? Почему такой хороший писатель стал таким плохим идеологом?»

— Твое нежданно-негаданное письмо, которое встретило нас, когда мы приехали в Кельн, нас обоих тронуло и обрадовало.

Для нас прошлое не исчезает, оно с нами всегда. И мы не хотим его никак «редактировать». Вот нам и показалось, что и ты так же или похоже вспомнил наше общее прошлое.

Я отнюдь не думал, что можно восстановить дружеские отношения.

За это время мы были 4 раза в США, бывали и вблизи от твоего дома. Но у меня ни разу даже не возникло желания позвонить тебе. Так как я понимал, что разговор не получится, не хотел нового бесплодного спора, а «мирно сосуществовать» мы могли только на расстоянии. И я надеялся, что в переписке, так приветливо начатой тобою, может быть все же удастся кое-что друг другу объяснить. Мы оба надеялись, что и ты захотел сохранять доброе прошлое и ради этого исправишь некоторые «описки» в «Теленке» примерно так же, как исправлял кое-что в новых изданиях «Архипелага». Ты же иногда обнаруживал способность к самокритике, например, когда так хорошо, так честно написал о «позолоте погон», которая могла просыпаться в «пустоту за ребрами».

Однако твое письмо от 29.11.82 года показало, что надежды эти тщетны, что я уже ничего тебе не могу объяснить, что докричаться до тебя невозможно. И оставалось лишь, не пытаясь больше объясняться, — не затевать бесплодных споров.

Бесплодных потому, что ты, как и все наши истовые антикоммунисты, остаешься настоящим большевиком.

Осуждая «излишества» западных свобод, вы здесь, в своих собственных журналах и газетах всего яростнее нападаете на тех же противников, на которых вас натаскивали в советских, сталинских школах, то есть на «гнилых либералов», на социал-соглашателей, на реформистов, примиренцев, на слабость буржуазной демократии, на вырождение искусства, развратность «масс-медиа» и т. д. и т. п.

— Но я не хочу спорить ни с тобой, ни с кем из других «большевиков навыворот», потому что для меня главные противники — те, кто хозяйничают там, на родине. И главная моя забота — как помочь тем, кто им сопротивляется, кого там преследуют: и Андрею Дмитриевичу, и Зое Крахмальниковой, и Татьяне Великановой, всем, не различая убеждений и верований. И на это мы не жалеем ни времени, ни сил. (Но как мучительно стыдно бывает слышать вопрос: «А что сделал Солженицын, чтобы помочь Сахарову?»)

— Не хочу я полемизировать ни с тобой, ни с твоими единомышленниками и вообще ни с какими «идеологическими противниками» еще и потому, что знаю: плодами таких полемик бывают лишь разнокалиберные «Антидюринги». Но я предпочитаю «оспаривать грех, а не переругиваться с грешниками». К тому же у нас здесь много своей работы, которая нам по душе и представляется полезной для дру-гих.

— Ты и твои единомышленники утверждаете, что исповедуете религию добра, любви, смирения и справедливости. Однако в том, что ты пишешь в последние годы, преобладают ненависть, высокомерие и несправедливость. Ты ненавидишь всех, мыслящих не по-твоему, живых и мертвых (будь то Радищев, будь то Милюков или Бердяев). Ты постоянно говоришь и пишешь о своей любви к России и честишь «русофобами» всех, кто не по-твоему рассуждает о русской истории.

Но неужели ты не чувствуешь, какое глубочайшее презрение к русскому народу и к русской интеллигенции заключено в той черносотенной сказке о жидомасонском завоевании России силами мадьярских, латышских и др. «инородческих» штыков?

Именно эта сказка теперь стала основой твоего «метафи-зического» национализма, осью твоего «Красного колеса».

Увы, гнилая ось.

— Тебя-художника я действительно недооценивал.

Но твою душу и твой разум я чрезвычайно переоценивал.

Помнишь, как Толстой объяснял, что каждый человек — это дробь: числитель — то, что о нем думают другие, а знаменатель — то, что он сам о себе думает. Я долго не замечал, как все нарастал, как «медленно взрывался» твой знаменатель.

За эти дни Рая прочитала мне все твои письма, начиная с 1956 года, и наши дневниковые записи и письма некоторых общих друзей. Печальное было чтение. Сегодня становятся приметны корешки и завязи тех недобрых сил, которые раздували твой «знаменатель». Но все же ты был раньше куда лучше, чем ты сам себя изобразил в «Теленке».

Нет, я не хочу с тобой больше спорить, ни публично, ни вот так. Не хочу потому, что мне опостылело снова и снова думать о тебе, бередить в душе мешанину из горя, гнева, стыда, жалости, которая возникает каждый раз, как начинаю думать.

Когда тебя исключали из Союза писателей, я написал в Правление, взывая к их памяти и воображению. Так и сейчас, напоследок взываю к твоей памяти и воображению.

Желаю тебе и всем твоим доброго здоровья. Желаю тебе еще очень многих лет жизни, чтобы ты мог вернуться в Россию; авось станешь если не добрее, так умнее и все же поймешь, как саморазрушительно заблуждался в эти годы.

P. S. Копию этого письма, а также копии трех твоих писем: 10.12.81 г., 29.11.82 г. и 11.1.85 г., и моего от 4.11.82 г., я посылаю: С. Бабенышевой, Т. Литвиновой, П. Литвинову, В. Некрасову, Ж. Нива, Е. Эткинду, В. Трубецкому и пошлю, если будет надежная оказия, некоторым друзьям в Москву. Посылаю с однозначным требованием: прочесть и хранить, не выпускать из рук, не распространять и не показывать никаким журналистам.

От редакции: Письмо Л. Копелева А. Солженицыну передал нам Е. Г. Эткинд в 1990 году с просьбой не печатать до его разрешения. В 1993 году Ефим Григорьевич это табу снял. М. Копелева и П. Литвинов также настаивали на публикации этого письма.

© Syntaxis — Синтаксис. № 37, Париж. 2001

© «Im Werden Verlag». Некоммерческое электронное издание. Мюнхен. 2005

http://imwerden.de