У нужной двери звонок был оборван вовсе. Дмитрий Васильевич постучал. А затем вдруг опомнился и побежал к лестнице. Уже скатившись на пролет, он услышал, как та дверь отворилась и чей-то голос просипел: "Ну, бляди".
Дмитрий Васильевич поехал в архив. Там с наслаждением он вчитывался в столетней давности письма, и люди, их писавшие, так и стояли живые перед его глазами, и были они образованны - образованнее Дмитрия Васильевича, - мысли свои выражали хорошим слогом, свободно владели несколькими языками, отправляли из швейцарских Альп открытки с горными видами и видами музейных редкостей. Замечательные все были люди, а другие люди тогда и писать не умели...
"Я прочитал, перечитал, обдумал... Что если действительно рассматривать собрание этих писем как роман? Как если бы некий автор, никому еще неведомый, принес мне первому свой первый роман. И ждет теперь моего суда. Что бы я сказал по поводу этого романа? Впрочем, увы, неполного, - многие линии утрачены, провалы в сюжете зияют. Но, может быть, автор так задумал, с провалами и утратами?
Запомни, у каждого произведения есть своя задача. Картина или книга для автора - это задача, которую он исполняет и задает. Еще можно сказать, это загадка, которую он разгадывает и загадывает. И вот как-то раз, делая выписки из писем, я понял, какая в нашем с Г.В. романе сюжетная линия главная. Меня озарило. Я не стал кричать "эврика", но очень взволновался. Я тебе эту сюжетную линию изложу, она - ключ".
Вечером мальчик ждал на узком подоконнике. С удовольствием бы Дмитрий Васильевич прошел мимо, но - не решился. Он пустил его в свой дом не из жалости и сострадания, а только из нерешительности и слабоволия. Но, впрочем, никогда впоследствии не пожалел.
О прошлом он Колю никогда не расспрашивал и через третьих лиц тоже ничего не узнавал. Один только единственный раз позвонил редакторше, которая так удачно соединила их лица в одном кадре, и спросил, как очутился Коля на съемочной площадке.
Редакторшу Дмитрий Васильевич знал по ВГИКу. Сама она во ВГИКе никогда не училась, но лет пять подряд поступала и ходила на все просмотры. Говорили, что родители ее - значительные люди в городе Владимире и верят, что дочь их учится на сценаристку, и высылают ежемесячно деньги в ближайшее почтовое отделение по проспекту Мира. Во всяком случае, деньги у нее были, и она даже давала их в долг некоторым знакомым, в числе которых был и Дмитрий Васильевич.
- Сниматься должен был совсем другой мальчик, - сказала редакторша, племянник режиссера, но в самый последний момент он расплакался и отказался. Времени было в обрез, я выскочила на улицу и тут увидела самое подходящее лицо, которое, конечно, не упустила. Я помню, что его Коля зовут, у меня и на лица и на имена память хорошая. А что?
* * *
Установилась зима. Не слишком суровые морозы, частые снегопады. Не каждый день ездил в архив Дмитрий Васильевич. Бывало, вставал рано, в десять, зимний день только начинался. Теперь Дмитрий Васильевич работал не в кухне, а в комнате у окна. Бумаг на его столе мальчик не касался, только гасил лампу, которую часто забывал гасить сам Дмитрий Васильевич, ослепнув от долгого бдения.
Мальчик спал в раздвижном кресле за старинными ширмами. Бра мягко светило у полочки с детскими книгами и учебниками. Уроки мальчик делал на кухне, завершив все дела по хозяйству.
Семейная идиллическая атмосфера с запахом сдобных булочек, устоявшимся в доме стараниями мальчика, как ни странно, не мешала работе Дмитрия Васильевича. Скорее даже способствовала. Дмитрий Васильевич писал о людях неизвестных, незнаменитых, дорогих его сердцу, живших так давно, умевших писать письма то ли друг другу, то ли прямо ему - Дмитрию Васильевичу.
В день, свободный от архива, после завтрака одевались и выходили на прогулку. Обыкновенно встречали во дворе рыжую таксу с хозяйкой. Здоровались. Реклама по телевизору все шла, и многие встречные их узнавали. Иные дети до них дотрагивались и спрашивали:
- Где ваша мама?
- Дома, - отвечал Дмитрий Васильевич.
Шли по Ленинскому, заходили в разные магазинчики, глазели. Перекидывались снежками, бегали взапуски... За обедом Дмитрий Васильевич возвращался к своим любимцам: к врачу Г.В. и его тетке Татьяне.
"Поначалу были письма от Эти, в которых юное создание сообщало о своих занятиях французским, о выпускных экзаменах в гимназии, о благотворительной лотерее, на которую мать отдала граммофон, о первой поездке за границу, в Швейцарию. Письма были маленькие, квадратные, с зубчатым краем. Жизнерадостные письма, но не поверхностные, быстрые, но подробные, обстоятельные.
На первый, беглый, взгляд это всего лишь мелодраматическая история, как всякая мелодраматическая история, с хорошим концом. Во всем виноваты любовь и революция.
В Берлине юная Этя полюбила студента и революционера. Молодой человек скрывался за границей от царской охранки и занимался химией. Скорее всего, он учился изготовлять бомбы. Во всяком случае, они с Этей посещали занятия в химической лаборатории. Этя писала о кислоте, разъедающей руки. О молодом человеке она Г.В. не писала. Вообще, из писем Эти о себе и Татьяны об Эте возникали две разные, почти не совпадающие картины юной жизни.
Татьяна пыталась объяснить, возможно, самой себе, почему ей не нравится Этин вежливый и неглупый молодой человек. В конце концов она сформулировала:
"Он прямо говорит, что ничего этого не будет, именно того, что на самом деле любит Этя, - ленточек, туфелек, зеркальных окон, граненых флакончиков с французскими духами. Парижа вообще не будет. И Пушкина твоего не будет, и даже плохих стихов, если они о любви, о бесполезном. Вообще, бесполезных вещей не будет. Бумаги этой нежно-голубой, на которой пишу, не будет, и нас с тобой, уверяю тебя, не будет, мы - лишние, мы не бумага даже, а цвет ее. Зачем цвет бумаге? Или запах? И Эти не будет.
Он живет ради того, чтобы ничего этого не стало и следа. Он готовится все это взорвать и взорвет в конце концов, а Этя слушает, раскрыв рот. Он, конечно, в глазах ее герой, он довольство уничтожает ради бедности. Ради всеобщей бедности, я уточню. Но Этю я ему не отдам".
Татьяна сказалась больной, и Этя повезла мать в Россию, пообещав, прежде чем думать о браке с кем бы то ни было, закончить курс. Впрочем, видимо, о браке молодой разрушитель Эте и не говорил, считая институт семьи излишним в будущем, ради которого жил и готов был умереть.
Из Петербурга Этя писала поначалу часто: профессора, обсуждение на студенческом литературном вечере ("с чаем") нового рассказа Горького, еврейский вопрос в связи с этим рассказом. Иной раз она вкладывала в письмо занятную газетную вырезку: из Невы выловили мещанина. Удалось спасти. Оказалось, что в Неву он прыгнул, дабы понять чувства тонущего человека, потому как хотел описать их в повести. Мещанин хотел стать таким образом писателем. Может быть, он был прав. Может быть, только умерев и можно стать писателем.
И вдруг письма от Эти прекратились. После долгого, с месяц, молчания пришло письмо от Татьяны. "Этот изверг, - иначе она уже молодого человека не называла, - приехал тайно в Россию, но был схвачен. До того он успел свидеться с Этей и сказать что-то о своих делах в России, - кого собирался взорвать или что. Этя ходит к нему на свидания, решила выходить за него замуж и ехать за ним в каторгу. Гриша, как быть?!! Придумай что-нибудь".
Что тут можно придумать? Не знаю. Не знаю, что советовал Г.В., Татьяна писала, что собирается увезти Этю на Волгу, чтобы новые места отвлекли. Она даже собирала свидетельства, порочащие "этого изверга", чтобы представить его Эте в истинном свете. Этя ходила к нему на свидания и готовилась ехать в Сибирь.
Спасла Этю ни Г.В., ни Татьяна, ни Волга, ни истинное лицо "изверга", а любовь, которой не место было в будущем. Совершенно случайно узнала Татьяна от товарищей Эти по университету, что еще до появления "изверга" в Петербурге Этя влюбилась.
