Добротный дом Кольцова, перешедший ему в наследство от отца, стоял рядом с тем домом, где Петр снимал маленькую полутемную комнатушку. Он часто встречал Федора Никитича по дороге домой, встречал и в канцеляриях завода, где тому оформляли бумаги. Петр сам подсчитывал задолженности Кольцова заводу, вычитал их из жалованья. Так и познакомились.

Как-то осенним вечером шли они вместе с завода домой. Кольцов — сорокапятилетний светло-русый красавец и совсем еще молодой, черноглазый, тоже красивый Петр. Оба одеты по-городскому, не подумаешь, что крепостные люди.

Рассказал Кольцов Петру, что решил пойти он на эту трудную работу не по велению сердца. Это единственный путь заработать деньги, откупиться и стать вольным, откупить жену и дочь.

— И тебе, Петр Яковлевич, надо эту цель в жизни перво-наперво поставить,— сказал Кольцов.— Человек ты молодой, способный, изыщи средства стать вольным. На примете-то у тебя ничего нет? — поинтересовался Коль-цов.

— Есть, Федор Никитич, и у меня небольшая надежда...

Кольцов только было начал расспрашивать Петра о его планах, как из переулка вышла красивая, еще молодая, но грузная женщина цыганского типа и с ней юная зеленоглазая девушка с розовыми щеками.

— Папаша! А мы тебя встренуть! — бойко сказала девушка, метнув смеющийся взгляд на Петра.

— Это моя дочь Липочка — Олимпиада,— ласково сказал Кольцов.— А это моя жена Марфа Даниловна.

Петр молча поклонился женщинам, попрощался с ними, с Кольцовым и, уже переходя на другую сторону, где стояло здание школы и почтового отделения, обернулся на окрик Кольцова:

— Петр Яковлевич! Заходи вечерком почаевничать!

Откуда мог знать тогда Петр, что умный Кольцов вэтот миг уже прикинул и способности Петра, и возможность освобождения его от крепостной зависимости, и то, что он, Кольцов, вот-вот уедет и когда-то еще удастся ему забрать жену и дочь единственную — свет в окне. А тут появился жених подходящий, и будет на кого оставить семью.

Вечером Петр пришел в гости к Кольцовым. Их дом был небольшим, уютным и опрятным.

При входе он со смущением ступил на белые половики, боясь оставить следы на них, на полу, выскобленном тоже добела.

В кухне Петр заметил, как сияли днищами начищенные кастрюли, вместе со сковородками развешанные на стене.

В горнице было так чисто, точно до этого вечера в нее никто не входил. Бревенчатые стены издавали свежий запах леса. Передний угол горницы блестел иконостасом, горели лампады.

На столе, покрытом льняной скатертью, на медном подносе шумел до блеска начищенный самовар. Четыре аккуратные скамейки как бы окружали стол.

Кроме Петра, гостей не было. Он сидел по правую руку хозяина. Липочка и ее мать — напротив. Липочка раздражала Петра своей манерностью. Видно было, что ей очень хотелось понравиться ему. Она то и дело тихонько хихикала, прикрывая маленький рот пышным рукавом пестрой кофточки. Широко открывала красивые зеленоватые глазаи быстро опускала густые стрельчатые ресницы. Видно было, что не один день обучалась Липочка этому искусству.

В памяти Петра возник образ той: золотисто-карие, чуть косящие глаза, трагический излом левой брови. Неземной по своему совершенству овал лица.

И ему стало страшно. Как смел он, крепостной, дворовый мальчишка, боготворить эту женщину! Нет, почему же не сметь? Да и разве хотел он этого чувства! Оно само пришло, захватило, наполнило страданием и осталось навечно. И что ему теперь Липочка и другие девушки ?! Все они смешны по сравнению с н е й.

— О чем-то задумались, Петр Яковлевич? — медовым голоском тянула Марфа Даниловна.— Уж не влюбим-шись ли вы? — стрельнула она цыганскими глазами на Липочку.

Дочь хихикнула в ответ, прикрывшись широким рукавом.

Но слишком хитер и умен был Федор Никитич, чтобы не окрутить Петра.

Молодой человек вскоре почувствовал в нем не просто друга, но и руководителя, его перестали раздражать хихиканье Липочки и елейный голосок ее красавицы матери.

Он с удовольствием проводил вечера в их доме. И однажды, оставшись один на один с Липочкой, с улыбкой спросил ее:

— А что ответили бы вы мне, Олимпиада Федоровна, если бы я к вам сватов заслал?

Он ждал, что Липочка, по обыкновению, хихикнет и закроется рукавом. Но она вдруг побледнела, опустила глаза и серьезно сказала:

— Это уж как маменька с папенькой решат.

— А вы ко мне питаете какое-нибудь чувство, Олимпиада Федоровна? — продолжал Петр, улыбаясь.

— Питаю,— сказала все так же серьезно Липочка и подняла глаза, полные слез.

Петру стало жалко ее. И в эти минуты ему показалось, что именно Липочка — его судьба, его доля. С ней будет жить легко и просто.

Он взял ее руки в свои, привлек к себе, обнял и поцеловал в щеку.

Она вырвалась, убежала из горницы в свою комнату и закрыла дверь.

И снова недоступный образ той, с золотисто-карими глазами, предстал в памяти, заслоняя собою все.

И он сказал ей: «Прощай!»

И он сказал ей: «Прости!»

«Прости за то, что в жизни так не бывает, как хотел я. Жизнь есть жизнь. Но тебя я буду помнить вечно. Ты выше всех жизненных обстоятельств. Ты над ними. Ты для меня святая, я буду молиться тебе. Искать у тебя забвения от горестей жизни. Прощай и прости!» Он не помнил, подумал ли так или сказал это вслух, как молитву.

Свадьбу Петра и Олимпиады Федоровны Кольцов пытался устроить как можно быстрее в связи со своим отъездом в Сибирь и все же не успел: только дал жениху и невесте свое родительское благословение. А свадьба состоялась без него.

Каменная церковь Билимбая была гордостью прихожан. Построенная давно неизвестным умельцем, каких на Руси было немало, она украшала городок, придавала ему особое степенство.

Внутри церкви изгибы купола, крашенные в голубой цвет, изображали небо, отороченное кое-где пушистыми белыми облаками. На одном из них был нарисован золоченый трон, и на троне восседал бог — создатель мира. А вокруг как бы парили ангелы в облике наивно-приветливых младенцев с крылышками. Стены церкви, как водится, были разрисованы библейскими сюжетами. Тут и Голгофа с распятым Христом, и одинокий ковчег Ноя на грозном гребне волны всемирного потопа. Висели и иконы строгановских умельцев-крепостных, привезенные из Ильинского. На двери в алтарь мудреная резьба по дереву изображала картины Страшного суда.

Все это разглядывал Петр задолго до свадьбы. Он был, в отличие от большинства ильинцев, религиозен и каждое воскресенье посещал церковь. В то время, когда совершалось венчание с Олимпиадой, Петр ничего уже не замечал.

Отец Григорий благословил молодых тяжелым серебряным крестом, дрожащим в его слабых старческих руках.

Грянул хор.

Олимпиада откинула фату, отвела в сторону руку с горящей свечой и подняла лицо для поцелуя. И Петр почувствовал, что побледнел, испытывая болезненное изумление, увидел чужое лицо, чужую женщину, которая отныне всегда и всюду пойдет с ним по жизни.

Он встретил ее зеленоватые растерянные глаза, на секунду они потемнели, блеснули золотыми искрами, и какой-то иной взгляд, чуть косящий, загадочный, вдруг с болью проник ему в душу.

Он неловко поцеловал жену, и наваждение покинуло его. Снова, как тогда, когда первый раз он коснулся губами щеки Липочки, в нем поднялась уверенность: это его судьба, его доля. Жить с ней будет легко и просто.

Это была действительно его судьба, его доля. Но жить с Олимпиадой Федоровной оказалось не так-то легко.

Петр переехал в дом Кольцовых. И поначалу, после неустроенной холостяцкой жизни, после неуютного быта в родной семье ему был удивителен тот порядок и неторопливая размеренность быта, которые умели создать теща Марфа Даниловна и приученная с детских лет к тому же Олимпиада. Он отдыхал. Был, пожалуй, даже в какой-то мере и счастлив.

Федор Никитич с прииска аккуратно посылал письма и деньги. Олимпиада всегда бурно радовалась и деньгам и весточке от отца. Марфа Даниловна, как заметил Петр, радовалась главным образом деньгам и поспешно прибирала их в свой ларец, хотя в письме, написанном для всех, было обычно сказано, что деньги подлежат расходам семьи.