— Конечно, — сказал он, — если мы прервем полет и сразу по­вернем обратно, мы еще можем успеть. Не исключено, что там сейчас снаряжают какие-нибудь экспедиции к звездам и включат нас в списки.

Коффин усмехнулся. И снова он не совсем понимал причину своих эмоций — на сей раз гнева и злости

— Я никому не позволю подвергать сомнению целесообразность нашего полета, — отрезал он.

— Ах, оставьте, — сказал Киви. — Будьте же благоразумны. Я не знаю, какие побуждения подвигли вас на этот несчастный круиз. Ваш ранг позволял вам отказаться — только вам из всего экипажа, Вы ведь не меньше меня хотите отправиться в разведывательную экспедицию. Если бы Земле было на нас наплевать, она не стала бы звать нас обратно. Зачем же упускать такой шанс? — Он прервался и взглянул на стенные часы. — Пора начинать совещание! — И вклю­чил межкорабельную связь.

Видеопанель ожила четырнадцатью экранами сразу, по экрану на каждое судно. На Коффина уставились встревоженные лица. Корабли, перевозившие только груз да команду в анабиозе, были представлены своими капитанами. На экранах же судов, гружен­ных спящими колонистами, виднелись, кроме шкиперов, еще и штатские представители.

Коффин внимательно осмотрел всех по очереди. Космолетчи­ков он знал. Они все входили в Сообщество, и даже родившиеся гораздо позже Коффина были чем-то на него похожи. На всех лежал отпечаток дисциплины ума и тела, а глубоко в душе — мечта, подчинившая себе всю жизнь: новые горизонты под новыми солн­цами. Хотя подобного рода поэзией никто из них не увлекался, слишком много было повседневных забот.

Колонисты — дело другое. Хотя что-то общее было у Коффина и с ними. Почти все они выходцы из Северной Америки, у них научный склад ума, и они питают глубокое недоверие к правитель­ству. Но верующих среди конституционалистов немного, да и те в основном или католики, или иудеи, или буддисты — в общем, ино­верцы. И все без исключения погрязли в характерном для новой эпохи грехе потворства своим желаниям: у всех у них на скрижалях написано, что ни один закон не властен над личной моралью и что свобода слова может быть ограничена лишь там, где она переходит в клевету. Коффин порой ловил себя на мысли, что с радостью распрощается с ними навеки.

— Все готовы? — начал он. — Прекрасно, приступим к делу. Наш офицер-радист, к несчастью, оказался чересчур болтливым. Он раз_г> ворошил осиное гнездо... — Коффин увидел, что идиома осталась для многих непонятной. — Он возбудил недовольство, угрожающее всему проекту. Мы должны как-то решить этот вопрос.

Конрад де Смет, колонист со «Скаута», ехидно усмехнулся.

— Вы предпочли бы просто умолчать о сообщении, верно? — спросил он.

— Это упростило бы нам жизнь, — натянуто отозвался Коффин.

— Другими словами, — сказал де Смет, — вы лучше нас знаете, чего мы хотим. От подобного высокомерия, сэр, мы как раз и надеялись избавиться. Никто не имеет права утаивать информа­цию, важную для общества.

Тихий насмешливый голос проговорил из-под маски:

— И вы еще обвиняли Коффина в склонности к чтению пропо­ведей!

Глаза командующего устремились к экрану с изображением женщинй. Он не мог разглядеть ее под бесформенным балахоном и маской, но он встречался с Терезой Зелены на Земле, во время подготовки к полету. Ее голос вдруг вызвал у него в памяти бабье лето на лесном косогоре столетие назад. Уголки 1уб непроизвольно поползли кверху.

— Благодарю вас, — сказал он. — Вы полагаете, мистер де Смет, что вы знаете, чего хотят спящие колонисты? Что вы вправе за них решать? К сожалению, мы не можем разбудить их для голосования, даже если будить только взрослых. У нас попросту нет места. И ре­генераторы воздуха не в состоянии обеспечить столько кислоррда. Вот почему я не хотел ничего сообщать до прибытия на Рустам. А оттуда желающие могли бы вернуться на Землю вместе с флоти­лией.

— Мы можем будить их по нескольку человек и после голосова­ния сразу погружать в анабиоз, — предложила Тереза Зелены.

— Это займет не одну неделю, — сказал Коффин. — Вам изве­стно лучше, чем мне, что метаболизм трудно остановить и так же трудно опять привести в норму.

— Если бы вы могли увидеть сейчас мое лицо, — сказала она, опять со смешком в голосе, — я изобразила бы на нем «аминь!». Мне так надоело возиться с безжизненной человеческой плотью, что... В общем, я рада, что все они женщины и девушки. Заставь меня кто-нибудь делать массаж и уколы мужчинам, я дала бы обет безбрачия.

Коффин покраснел и выругал себя за это. Оставалось надеяться, что на ее экране ничего не будет заметно. Он увидал, как ухмыль­нулся Киви. Чтоб он провалился!

Молодой колонист подхватил шутку и добавил, что его заня­тие — прекрасное лекарство от гомосексуальных наклонностей. Коффин отчаянно пытался найти слова, чтобы укротить насмеш­ников. Ни стыда, ни совести не осталось у людей! Здесь, перед лицом вечной тьмы Господней, они говорят такие вещи, за которые их следовало бы покарать ударом молнии, а он, Коффин, вынужден все это выслушивать.

К счастью, Киви переменил тему:

— Будить колонистов по группам бессмысленно. За несколько недель мы уже минуем критическую точку.

— Какую точку? — спросил девичий голос.

— Вы не знаете? — изумился Коффин.

— Вы ей потом объясните, — вмешалась Тереза. И снова, как и раньше, Коффин подивился ее решительности. Она отсекала все несущественное с мужской прямотой и женской практичностью. — Просто поверь нам на слово, Джун, что, если мы не повернем назад в течение ближайших двух месяцев, нам придется продолжить по­лет к Рустаму. Значит, голосование отпадает. Мы могли бы разбу­дить несколько человек, но для статистики с таким же успехом сгодятся и те, что бодрствуют.

Коффин кивнул. Она говорила о пяти женщинах на своем ко­рабле, стоявших годовую вахту и заботившихся о 295 спящих коло­нистках. За время перелета только 120 из них не будут разбужены для несения вахты — 120 детей. Пропорция на остальных девяти кораблях с колонистами была приблизительно такая же, в то время как экипаж всех судов насчитывал 1620 человек, 45 из которых бодрствовали одновременно. Будет ли жребий брошен двумя про­центами человек или четырьмя-пятью — большой разницы нет.

— Давайте вспомним точно, что говорилось в сообщении, — сказал Коффин. — Декрет об образовании, непосредственно угро­жавший вашему конституционалистскому образу жизни, отменен. Вы теперь не в худшем положении, чем до старта, но и не в лучшем, хотя в послании есть намеки на будущие уступки. Вас приглашают вернуться домой. Вот и все. Больше передач нам поймать не уда­лось. Согласитесь, для принятия такого ответственного решения, как возвращение, данных маловато.

— Решение о продолжении полета еще более ответственно, — возразил де Смет. Большой, нескладный, он склонился вперед, пока не занял весь экран. В голосе его зазвенел металл. — Мы люди способные, материально обеспеченные. Смею надеяться, Земле уже недостает наших услуг, особенно в области техники. Судя по ваше­му собственному отчету, Рустам — суровое место. Многие из нас там погибнут. Почему бы не повернуть домой, если есть такая возможность?

— Домой, — прошептал кто-то.

Слово наполнило внезапную тишину, как вода наполняет чаш­ку, пока тишина не выплеснулась через край. Коффин сидел, при­слушиваясь к голосу корабля — его генераторов, вентиляторов, ре­гуляторов, — и вдруг уловил в их шуме новую частоту: домой, домой, домой.

Только у него нет дома. Отцовская церковь разрушена, да ее месте восточный храм; леса, где горел октябрь, расчищены под новые отростки города, а залив огорожен и превращен в планктон­ную ферму. Все, что у него осталось, — это корабль и несколько отвлеченная надежда на небеса.

Совсем молоденький юноша сказал, скорее сам себе, чем окру­жающим:

— У меня там осталась подружка.

— А у меня — подлодка, — откликнулся другой. — Я ходил на ней вокруг Большого Барьерного рифа, нырял с аквалангом из люка и всплывал на поверхность. Вы не поверите, какими голубы­ми бывают волны! На Рустаме, говорят, невозможно спуститься с горных вершин.