По случаю судебного заседания Николай Александрович проснулся позже обычного. Разбирательство начиналось в десять, а суд находился на той же улице, в двух кварталах от его дома, — можно было не торопиться.

В приятной безмятежности пробыл он минуту-другую, тихо созерцая веселый напор яркого света в полосатые шторы, скрывавшие окно. Мало-помалу выплыло и зримо вспомнилось ночное нелепое видение: желтая вялая речка, голый остров, баржа с дохлыми лошадьми — серые туши вповал; остекленевшие глаза, оскаленные зубы. Речка, почти пересохшая, с мелкой водицей-жижей, вязкая тина, по которой приходилось пробираться к барже, — все это пригрезилось ему в самом начале сна, заснуть крепко он еще не успел, давило, покалывало сердце, и он слышал, как ровно дышала на соседней кровати жена, как шаркала на кухне престарелая теща, переставшая различать ночь и день, и как вдруг загудел и загрохотал в подъезде лифт.

Он потянулся, протер глаза — наваждение сгинуло, день окончательно вытеснил ночь. За окном по-весеннему задиристо чирикали, возились воробьи, ворковали голуби. Издали накатами долетал гул проносившихся трамваев, скрежет тормозов.

Он легко поднялся, пересек спальню и, раздвинув шторы, замер ослепленный. Воробьи, заметив его, примолкли было, но тотчас, словно и он был из их же свойской компании, продолжили перепалку. Спугнув их, Николай Александрович настежь распахнул окно и принялся делать зарядку.

Для своих шестидесяти он был в отличной форме. Крепкого телосложения, с широкой мощной грудью и сильными руками, он походил на боксера тяжелого веса, чуть располневшего, но еще в такой силе, что не дай бог противнику подвернуться под его размашку справа.

У него и лицо-то было как у бывалого боксера: крепкое, шишковатое, с прочным лбом, с приплюснутым, будто перебитым носом, с широкими выпяченными губами, словно во рту была защитная резинка.

Он подпрыгивал на носках, всхлопывал тяжелыми ладонями то над собой, то за спиной, и в такт с его прыжками позвенькивали пузырьки и флакончики с лекарствами жены на стоявшем в углу трельяже. Потом он повернулся к зеркалу и стал делать поклоны самому себе и приседания. На шее у него вздулись жилы, лицо покраснело от натуги, и по всему телу волною прошло тепло. Сосредоточенно глядя себе в глаза, Николай Александрович помассировал, помял бицепсы рук, мышцы лица, шеи, пригладил волосы — короткую седую стрижку, накинул махровый халат и затрусил в ванную принимать душ.

После душа он запел. Голоса у него не было никакого, этакий сипловатый басок, и слухом тоже не мог похвалиться, но петь, как это часто бывает с безголосыми, любил и пел в такие вот благодатные минуты наедине с самим собой. Да и отчего бы ему не запеть: хотя дважды дед, старым себя не чувствует; здоров — дай бог каждому в его годы; дети — два сына — поставлены на ноги, закончили вузы, работают инженерами, женаты, живут в отдельных квартирах, у самого трехкомнатная на троих; теща не вмешивается в его дела; с женой полное понимание. Слава богу, не обременен ни долгами, ни машиной, ни любовницами — штилевая полоса, полное благополучие.

Он разогрел овсяную кашу, обязательную часть завтрака, заварил свежий чай, съел два яйца всмятку и бутерброд с морской капустой (от склероза!). Последними глотками чая запил пилюли декамевита, который жена принуждала его периодически принимать, особенно теперь, весной. Быстренько сполоснул посуду под горячим краном, убрал продукты в холодильник и тут только заметил записку, оставленную женой: «Коха, б. д., купи молочного и картошку». Она звала его Кохой, сокращение ласкового «Колюха». «Б. д.» означало «будь другом»— тоже один из признаков быстротечной и все сокращающей жизни.

Сегодня времени оставалось еще изрядно, и после бритья Николай Александрович отправился сначала за картошкой, а обратным ходом зашел в молочный магазин.

В молочном было малолюдно. Первая волна покупателей схлынула, люди поленивее еще только продирали глаза и принимали свои лекарства. Продолжая мурлыкать, Николай Александрович пристроил у выхода огромную сетку с десятью килограммами картошки (повезло с картошкой: чистая, крупная) и, взяв проволочную корзинку, пошел вдоль полок. Рабочий в черном халате таскал волоком из глубины магазина железные клетки с пакетами молока и кефира. Кассирша, возвышавшаяся у прохода между никелированными перилами, кричала ему, чтобы бережнее обращался с пакетами, но тот продолжал швырять и пинать клетки, как будто они были с камнями. Две-три старушки бродили в задумчивости, разглядывая небрежно разложенный товар. Тут же крутился худенький мальчуган лет двенадцати в школьной форме. В корзинке у него лежал плавленый сырок. Мальчуган двигался зигзагами от одних стеллажей к другим, останавливаясь перед рядами бутылок и пачек, словно пытаясь вспомнить, что еще ему велено было купить. И вдруг Николай Александрович заметил, как мальчуган взял в холодильном отделении сырок и, загораживаясь боком от кассирши, сунул его в карман. У кассы, отдав приготовленную мелочь без сдачи, он рассчитался только за один сырок, который был в корзинке. Николай Александрович первым порывом хотел было тут же поймать и разоблачить воришку, но передумал и прошел мимо кассирши, оставив корзинку и сказав, что скоро вернется.

На улице он нагнал мальчугана и схватил за шиворот. Мальчишка, успевший развернуть сырок и откусить изрядный кусок, от неожиданности выронил сырок на асфальт.

— Сколько сырков взял? Два? А заплатил? — Николай Александрович встряхнул оторопевшего воришку. — Ну! Отвечай!

Мальчишка ошалело жевал, давился, стараясь поскорее проглотить откушенное, в страхе косил глазами то на Николая Александровича, то на упавший сырок. Уши его зардели, как два фонарика. Николай Александрович чуть ослабил хватку, тычком, правда, несильным, присогнул мальчугана, и тот поднял сырок.

— Ну! Давай, что там у тебя в кармане.

Мальчуган вытащил второй сырок и молча, с печальной покорностью, резанувшей Николая Александровича, протянул ему.

— Нет уж, голубчик, — жестко сказал Николай Александрович, — не у меня стащил, туда и верни, где взял.

Мальчуган понуро опустил голову, расплакался. Прохожие стали задерживаться, поглядывать с любопытством. Какой-то высокий седой старик бодрым шагом направился с противоположной стороны улицы к месту происшествия с явным намерением разобраться и навести порядок. Николай Александрович терпеть не мог скандалов вообще, а уличных в особенности, тем более участвовать в них, поэтому сделал всем глазевшим и в том числе спешащему старику успокаивающий жест, помахал рукой, дескать, не волнуйтесь, граждане, все, что здесь происходит, вас не касается. Граждане, успокоившись, пошли себе по своим делам, старик же разочарованно застыл на полпути, зачем-то погрозил свернутыми газетами и ретировался. Пока совершались эти мелкие перемещения, мальчишка все хлюпал носом, а Николай Александрович ощущал странную растерянность, как бы неуверенность в правоте своего поступка, точнее, неловкость за излишнюю резкость, может быть, даже грубость, с какой сцапал несмышленыша. Как будто тот ограбил банк, взломал сейф или похитил бог весть какую драгоценность. Сырок за двадцать семь копеек! Однако Николай Александрович решительно отогнал сомнения — на его глазах произошел факт мелкого воровства, преступник пойман с поличным, сознался и должен понести заслуженное наказание. Но вот какое? Это-то и смущало Николая Александровича.

— Ты знаешь, как называется то, что ты совершил? — строго спросил он.

Мальчуган кивнул и разревелся чуть ли не в голос. По обилию слез и той горечи, с какой они изливались из глаз бедолаги, было очевидно, что вся глубина содеянного осознана им, раскаяние искреннее, полное и преступник достоин снисхождения.

— Сделаем так, — решил наконец Николай Александрович, — давай я подержу твое, а вот это, нетвое, — он голосом выделил «твое» и «нетвое», — отнесешь в магазин, положишь на место и извинишься перед кассиршей, впрочем, если она спросит. Не спросит — молча выйдешь.