Опять, как и год назад, снег долго не выпадал. Мороз мучил землю, да так, что трескалась; небо было коричнево-серым, даже в полдень невозможно было понять, где там солнышко. Мертво было, тошно, каждую мелочь приходилось делать с усилием – давило всё, будто не на планете Земля они вдруг оказались, а на каком-нибудь фантастическом Плутоне. «У Алексея Толстого такой роман? – пыталась вспомнить Валентина Викторовна свое библиотекарское прошлое. – Или у Уэллса?..»

Николай часто ездил в бор, привозил в багажнике, на крыше и в салоне валежник и сухостой. Когда приходил Артем – пилили их на чурки, потом кололи. Поначалу сыну понравилось колоть дрова, но после того как угодил себе колуном по ноге, охладел к этому занятию… Дров было уже достаточно, тем более что тетке Татьяне, как труженице тыла, привозили машину угля; Николай же возил и возил, пилил (когда Артема не было, пилил один, ножовкой), колол, укладывал в ровные, аккуратнейшие поленницы. Словно спасался этим от тоски и отчаяния. А тоска крутилась рядом и при первом удобном моменте, стоило задуматься, поддаться воспоминаниям, наваливалась, душила, сосала остатки сил…

И Валентина Викторовна тоже старалась занимать себя чем-нибудь, даже когда дел вроде бы не было. Вышивать пробовала, хотя раньше относилась к этому как к баловству. Сейчас же убедила себя, что вышивать нужно – рубашечки для внука, наволочку, платочки. Но представляла, какими были маленькие Артем с Денисом, какие у них были одежонки, белье, игрушки, – и не выдерживала, начинала плакать. Плакала тихо, без рыданий, боясь, что ее состояние передастся мужу. И что тогда делать? Всем реветь, рвать волосы, в петлю лезть…

У Дениса за этот год она побывала лишь раз – пропустила свидание, – хоть и сидел он недалеко – меньше суток на поезде. Затянула эта каждодневная борьба с неблагополучными обстоятельствами, свадьба Артема, сбор и торговля ягодой и груздями, ожидание внука, да и собственное самочувствие.

Не одними только условиями жизни, сумрачной осенью объяснялась, видимо, странная слабость. Что-то происходило в ее организме – всё время хотелось пить, но от воды подташнивало, в горле скреблось и давило, да и весь организм бил тревогу, жаловался, просил помощи… Она боялась признаться себе, что заболела, из-за этой боязни не ехала на обследование. Надеялась, пройдет. Вот встанет однажды утром и ощутит бодрость, и всё будет хорошо. И с ней, и с близкими.

Посылали сыну посылки, денежные переводы… На том свидании Денис сказал, что ведет себя нормально, работает, но о досрочном освобождении пусть и не думают – администрация к каждой мелочи придирается, за пустяки в изолятор тащит. К известию об их переезде отнесся, кажется, с пониманием. Сказал: «Не пропадем». Вообще очень он стал взрослым за последнее время, Денис, надежным таким, как мужчины из юности Валентины Викторовны, многие из которых повоевали. Нынешние квелые парнята, по крайней мере, не шли с Денисом ни в какое сравнение…

Что ж, может быть, действительно он сделает так, что всё у них наладится. Вот приедет, оглядится, засучит рукава, отца с Артемом подстегнет… Долго ждать еще, правда, – почти два года. Хотя что такое два года? Вот год они здесь, и – как месяц. Цепочка одинаково трудных дней. А дальше еще быстрее они побегут.

Поначалу ходили к Тяповым чуть не каждый день. Смотрели на внука, сюсюкали, дарили подарочки. Но по любому поводу возникали споры, начиная с имени (Елтышевы были против имени Родион, а сваты очень хотели именно так назвать – у них, видите ли, это родовое мужское имя); спорили и как пеленать, каким питанием подкармливать, как с запорчиками бороться… Елтышевы постоянно проигрывали: они были гостями, внук жил у родителей Вали, Артем же был кем-то вроде приживала – бесцельно проводил время на кухне (времянка уже промерзла, и «Вихрь» не помогал), иногда выполняя какие-нибудь поручения. То воды принести, то дров, то тазик подать, бутылочку подогреть. Зато Валя с матерью хлопотали над ребенком как наседки. Елтышевы поглядывали в колыбельку из-за их спин…

И постепенно всё меньше возникало охоты у Валентины Викторовны идти на другой край деревни, меньше радости быть рядом с внуком, не имея возможности как следует с ним нянчиться.

…Как ни было грустно видеть черную, без снега, землю, похожие на скелеты деревья, но при снеге стало еще грустнее. Зима навалилась, придавила, постоянно хотелось спать, а сон не шел, да и невозможно было спать по двенадцать часов в сутки. Телевизор рябил, звук уплывал – не отдых от просмотра, а му́ка. Говорили, что сломался ретранслятор, чинить никто не собирается; на доске возле магазина появилось объявление, что можно заказать спутниковую тарелку, которая ловит семьдесят два канала. Стоимость – три тысячи с небольшим плюс установка и настройка… Елтышевым было не по карману.

Деньги таяли. Таяли, как обычно, незаметно, непонятно на что уходили. На младенца, конечно, потратились, еду покупали, бензин, кой-какую одежду в зиму. Но все равно – пересчитывали и удивлялись…

Снег завалил проселки в лес, возить дрова стало невозможно. Муж сидел дома, шуршал какими-то старыми газетами, листал книги домашней библиотеки, подолгу курил возле печки. Раза три-четыре в неделю приносил бутылку разбавленного спирта и медленно выпивал ее в одиночестве, а потом перебирался на диван…

Как-то под конец нудного пустого дня Николай, долго ходивший по кухоньке туда-сюда, остановился перед лежащей вторые сутки на кровати теткой.

– Слушайте, – заговорил с досадой и раздражением, но и, как послышалось Валентине Викторовне, с состраданием, – слушайте, давайте я в больницу вас увезу. Чего и нас, и себя изводить? Там полечат, витамины дадут. Решать что-то надо. Сколько можно? Что это за жизнь получается – как с покойником рядом постоянно…

Тетка вроде как попыталась подняться. Повозилась и затихла. Потом слабым голосом ответила:

– Да я рада бы… Не получается только. Я уж тоже…

– Ну вот, в больнице подлечат.

– Коля, потерпи маленько еще. Здесь я отойти хочу. Здесь всю жись прожила, отсюда пускай и вынесут.

Валентина Викторовна слушала из соседней комнаты, не вмешивалась. Только дыхание боязливо задерживала.

– Что ж, – голос мужа, – когда-нибудь всех вынесут. Давайте все ляжем и будем ждать.

Тетка скрипуче, без слез, заплакала:

– Я, что ль, виновата, что не могу. А?.. Ни жить уже не могу, ни помереть…

– Да с чего вам взбрело-то про смерть?! Выйдете, вон, воздухом подышите, снегом. На табуретку свою садитесь. Чего лежать со сложенными руками?

Тетка уже не отвечала, только сухо всхлипывала, будто стараясь проглотить что-то застрявшее в горле.

Николай сел за стол спиной к ней. Посжимал пальцы, напрягая кулаки, глядя в неровно оштукатуренную, в мелких трещинах стену. Потом поднялся, достал из холодильника бутылку, тарелку с капустой, остатки копченой колбасы.

– Ла-адно, – бормотал то ли примирительно, то ли угрожающе, – ла-адно…

На другой день тетка встала. Отказывалась от еды, даже в туалет не выходила. Сидела на своем месте, равномерно качаясь. Уже перед темнотой, тепло одевшись, пошла из избы. Не сразу, от слабости, сумела открыть дверь.

– Ну куда вы опять? – остановила ее Валентина Викторовна.

– К Нюре надо… Семеновой. Поговорить.

– Мороз там, – сообщил Николай. – Снега по колено. Запнетесь, упадете.

– Да я как-нибудь… Дойду.

– Проводить вас? – Валентина Викторовна потянулась к своему пальто. – Господи…

– Погоди, – вскочил вдруг муж, – лучше я.

– Да ладно, чего ты…

– Я провожу. – В голосе Николая появилось что-то, заставившее Валентину Викторовну отойти от вешалки.

Пока он обувал унты, натягивал старый свой милицейский бушлат, тетка ушла – слышно было, как скрипит под ее ногами сухой снег. Странно громко скрипит…

– Ой, догоняй, – поторопила Валентина Викторовна. – Действительно, свалится ведь…

– И что? Тебе такое нравится? Спектакли каждый день… – Николай развернулся, шагнул в темные сенки. Хлопнул дверью так, что облако морозного пара метнулось под потолок.