Возможно. Но больше – ничего, а бедствий почему-то на миллион.

Так как я есть рефлексирующий интроверт с большой коробкой таблеток для самоисправления, всегда склонна искать причину в себе. Наверное, я подаю неправильные сигналы.

Недавно захотела сделать подарок трём ценным в моей жизни девочкам, купила им по флакону «Rattenkiller» – гамельнского ликёра, «предохраняющего от крысиной чумы». Мне показалось, очень стильно.

«Крысиный яд? Подругам? Ну ты и змея», – сказал муж.

Постепенно смирилась с тем, что у меня своеобразное чувство прекрасного, и сама привыкла относиться к себе с осторожностью.

Увидела в Сети фото Ирины Апексимовой и сразу всё вспомнила. Это такой человек из прошлого, который не знает, что он часть моей жизни, и не то странно – с публичными персонами, актёрами и писателями это бывает, – а то, что это случилось со мной. Я уже слегка забыла ту часть биографии, когда была совсем никем. Сейчас я всё же туда-сюда, но кто-то – меня вон знают Гугл и продавцы книжных магазинов (некоторых). А тогда я была стомиллионная часть той вселенской домохозяйки, которая проводит дома девяносто процентов времени, смотрит на небо, чтобы узнать, какие туфли сегодня надеть, и плачет в ПМС о том, чего не бывает. Коротко говоря, в инфопространстве меня не существовало.

К осени две тысячи пятого моя нежная жизнь разрушилась, причём как-то совсем безобразно. Не до прекрасных и пафосных руин, а как во сне, когда открываешь рот, а там вместо полупрозрачных сахарных зубок – гнилые вонючие обломки. Это, говорят, к болезни. Просыпаешься утром и в ужасе ощупываешь языком, а то и пальцами, всё ли в порядке, – всё. А тут дела пошли так, что просыпаешься, и все ночные ужасы при тебе.

В ситуации рухнувшей жизни у человека, как ни странно, довольно большой выбор. Можно, например, отстроить новую по старым лекалам: ещё один муж, ещё один любовник, ещё один ребёнок и так далее. Вроде как перемена, а вроде и то же самое, и знаешь, как действовать. Можно красиво заторчать на чём-то вкусном и смертоносном и максимально укоротить будущее, чтобы ничего не решать. Забиться в маленькую розовую раковину, которая не случайно считается символом женского полового органа – там уютно, но несколько душно, а главное, никакого развития, если ты не сперматозоид и не раковая клетка. Или всё-таки учинить настоящие перемены, каждую секунду сверяясь с картами – не идёшь ли ты теми же дорогами, просто глядя налево, а не направо, как в тот раз.

Я ничего не решала, мне позвонил фотограф Валера и сказал, что его знакомая костюмерша ищет помощницу для работы в кино. Я ответила «хорошо» и назначила собеседование. В тот момент я ссорилась с мужем, и это отлично вписывалось в мизансцену: «Ах так?! Тогда я пойду работать на рудники, как есть, в этом платье, и там умру». Многие женщины так поступают, и единственная разница между ними и мной в том, что я таки в самом деле пошла на рудники.

Мне предложили четыреста баксов в месяц, ненормированные рабочие дни по восемь-шестнадцать часов, ночные смены и один плавающий выходной в неделю. Естественно, я согласилась.

Как было дальше, я приблизительно рассказала в своей первой книжке «Хоп-хоп, улитка». Писать я тогда совершенно не умела и думала только о себе, поэтому она не очень интересная, но повторяться сейчас не буду. Скажу только, что фильм назывался «Палач», в смысле условий меня не обманули – это действительно был ад, и там я встретила Ирину Апексимову.

На съёмках очень быстро начинает казаться, что актёры в массе своей существа неумные и капризные, придуманные для того, чтобы мешать занятым людям делать кино. Они выпендриваются, всё теряют, учиняют истерики, срывают сроки – и свято уверены, что они тут самые главные. Но вдруг среди них попадается женщина-самурай, которая делает то, что должна. Эта коротенькая формула выглядит совсем тусклой, если не вспомнить, что именно должна актриса. Актриса обязана быть собранной, живой и осознанной в любое время суток, когда она в кадре. Она должна излучать состояние, необходимое для роли, даже стоя на голове, даже в восьмом дубле, падая с полутораметрового помоста спиной вниз. Даже если снимают раннюю осень в ноябре и она сидит в одном платьице на скамье, с которой только что смели снег. И если она, сверх ожидания, не швыряет потом в костюмера туфли и не кусает гримёра, то уже большая молодец. А когда она ведёт себя прилично, вежливо и пунктуально – это точно самурай. У нас таких на всю группу была ровно одна – Апексимова. Остальные всё-таки нет-нет, да и да, срывались. Она же всегда оставалась свежей, пахла лёгкими горькими духами, не делала социальных различий между режиссёром и монтировщиком, никогда не забывала текст и ни разу никого не подставила, что в коллективном рабочем процессе почти нереально.

Для меня это было таким серьёзным впечатлением, что я слепила из глины куклу, обожгла и подарила ей. Я всегда была немножко… э-э-э… человек неожиданных решений и выводов. Я подумала: вот, хочу быть такой, когда вырасту. Вырасту не в плане возраста, а в смысле личности. Возможно, я не дотяну до неё никогда, мне не хватит чёткости, точности, этой жокейской выправки и стальной гибкости. Но я буду стараться.

За следующие десять лет я правда много старалась и теперь, может быть, уже несколько ближе к ней – к той, какая она была тогда. А какой она стала сейчас, даже боюсь думать. Наверняка ещё более тонкая и чистая, как звук, как свист самурайского клинка, потому что верная нота не меняется никогда.

Что касается моей личной ситуации, опыт с киношкой в самом деле помог: когда постоянно устаёшь до животного состояния, неврозы отшелушиваются и остаются только здоровые базовые инстинкты, на которых есть вероятность вырастить новую, более жизнеспособную надстройку, очищенную от рефлексии. Работа – она натурально та же молитва и делает свободными. Правда, при условии конечности, добровольности и краткосрочности аскезы.

Кажется, моя жизнь потеряла смысл, но точной уверенности пока нет.

Нужно бы по порядку, но я не стану перечислять всю цепочку печальных событий, которая привела к сегодняшнему дню. Тут были и любовные неудачи, возрастные и творческие кризисы, политические разочарования, нарушение сна, алкогольное отравление, потеря аппетита и полосатой розово-серой перчатки. Коротко говоря, от горя и бедствий, поразивших меня, я стала охотиться на паровоз.

Я чувствовала себя разрядившимся айфоном, который тщетно жаждет розетки, и даже если найдёт, не спасётся, потому что не имеет шнура. Но мужчина, у которого нет ни одной причины меня ненавидеть, сказал, что энергию, без которой я, очевидно, угасаю, могла бы дать достигнутая цель. «Погибла», – пробормотала я сквозь зубы, как Миледи, наткнувшаяся в дверях на Атоса. Потому что горевание моё было прежде всего о том, что я разучилась брать своё там, где увижу своё. Цели, как в электронном тире, некоторое время маячили на экране, потом неизменно уплывали за его пределы, а я отчаянно палила мимо, хотя, казалось бы, сосредоточивалась, концентрировалась и была быстра. Я даже потеряла мяч, отличный, круглощёкий.

Удача не шла ко мне, но если я всё же хочу выжить, нужно её приручить. Не можешь поймать большую рыбу – поймай маленькую; не идёт маленькая – лови лягушку; ускакала лягушка – выкопай червя. Выкопай много червей, и удача начнёт привыкать. Выбери незначительную цель и добейся её, потом ещё и ещё, и фортуна перестанет тебя презирать. «Папа меня любит, Дима меня любит, кот меня любит, – пересчитала я, – значит, я не совсем неудачник. А если поймаю паровоз, то и вовсе чёртов везунчик».

Дело в том, что в округе нашей завёлся паровоз, и дважды в сутки я слышала, как он кричит. Разумеется, я думала, это железнодорожный Ревун перекликается с моим одиночеством, но Дима сказал – натуральный паровоз, который зачем-то запустили на нашей ветке. Я начала следить за временем и узнала, что он проезжает мимо дважды, в 13:20 и в 18:10. Толстобокий и с красной трубой, представляла я, свежевыкрашенный, небольшой, нахальный. Быстрый, бессмысленный, громкий. Что может быть прекрасней?