- Ну и как же, черт тебя дери?

- Мне все известно, - грозно произнес я. - Вот сидит малышка, попивает свой джин с тоником. Вы ведь с ней всегда были в дружеских отношениях - ты даже фигурировал в качестве её доверенного лица на бракоразводном процессе. Вот ты и заставил её - возможно, угрозами - незаметно подбросить ключ Уэйну. Что, вероятно, объясняет причину стрельбы около моей квартиры час назад.

- Это что-то новенькое, тоже хочешь мне пришить.

- Нет, все то же. Бытовое убийство. Да только остался один конец, который надо было обрубить. Марта Льюис подбросила ключ Уэйну. Марта Льюис - свидетель! Ты не мог избавиться от неё на Шестьдесят девятой улице, но там стояла твоя машина и когда мы сели в такси, ты поехал за нами, вывернул лампочки у меня на лестничной клетке и - пиф-паф! А ты мазила, приятель.

Бокал с джином ударился о зубки Марты.

- А я счистала, что пули предназначались тебе, а не мне. Тебе!

- У тебя не было времени, чтобы разобрать эту пушку, Мясник, продолжал я. - Полагаю, она где-то тут в комнате и в магазине как раз недостает двух патронов. И я уверен, что когда пули выковыряют из моих стен, баллистическая экспертиза подтведит, что стреляли из твоей пушки. Я уверен, что она все ещё у тебя.

У нас обоих возникла одна и та же мысль одновременно. Нам обоим позарез нужен был этот ствол, и мы бросились за ним, сцепившись как два разъяренных кота. Н он врезал мне в промежность, я повис на нем и мы покатились на пол. Левой рукой я сразу полез к его кобуре на поясе, а правую сжал в кулак и стал бить ему прямо по роже. Наконец он ослабил захат, но я уже завладел кобурой и, отодрав её от ремня, зашвырнул далеко в угол, а он уже опять вцепился в меня. Марта вскочила на ноги и завизжала, а потом резким движением бросила в него бокал. Тяжелый бокал попал ему в точно в лоб и рассек кожу. Кровь залила ему глаза и ослепила. Он облапил меня, придавив всем своим весом. А я тыкал пальцами ему в глаза, лупил по щекам, пытаясь свалить его с ног. И тут прямо передо мной оказался его незащищенный подбородок, и я расплющил о него костяшки пальцев. Его голова дернулась назад, но он стоял, размахивая кулачищами. Я отступил на шаг и вмазал ему в живот, перебив дыхание. И тут же, оттолкнувшись левой ногой, врезал ему ещё раз, вложив в удар правой всю оставшуюся во мне силушку. От этого прямого в челюсть он завибрировал, точно корабль, рвущийся с якоря, и с глухим стуком рухнул на пол.

Марта подбежала ко мне, шепча:

- Я боюсь, боюсь...

- Тебе придется дать показания против него....

- Говорю тебе - я боюсь.

Я поднял кобуру, расстегнул её, вытащил револьвер и показал ей: в барабане отсутствовало два патрона.

- Если дашь показания, будешь в безопасности, - сказал я, - Ты покончишь с ним раз и навсегда. С твоими показаниями следствие будет быстро завершено, передано в суд и его надолго упрячут за решетку. В любом другом случае он обязательно разыщет тебя и убьет.

Я подошел к телефону на столе, но Марта вцепилсь мне в локоть.

- Обними меня, милый! Я боюсь. Смертельно боюсь!

Был такой психиатр по имени Кинзи, кажется, он как-то выпустил научный труд, посвященный сексуальной психологии женщин, и там он упомянул о таком факте: многие психологические проявления склонности к браку аналогичны психологическим проявлениям чувства страха и между обоими существует несомненная взаимосвязь. Марта Льюис безусловно могла бы стать потрясающим объектом исследования для этого ученого мужа. Я с трудом вырвался из её объятий и, добравшись до стола Слотера, сел в кресло, но Марта тут же вспорхнула мне на колени. И так, обвив левую руку вокруг её осиной мягкой талии, ощущая ртом её трепещущие горячие губы, я пальцем правой руки набрал "0" и соединился с телефонисткой, после чего мне пришлось-таки вырваться на свободу - хотя и в ходе сладостного поединка, - чтобы поговорить с детективом-лейтенантом Луисом Паркером.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

ФАЛЬШИВАЯ НОТА

Это был огромный кабинет: квадратный, с высокими потолками и отличной звукоизоляцией. Стены темно-красного цвета были обшиты деревянными панелями, на полу лежал серый ковер с высоким ворсом. Мебель, хотя и незамысловатая, была солидная и очень дорогая. Всякому, кто попадал в этот кабинет, сразу броались в глаза несколько украшений. На одной стене бледным пятном виднелся Ван-Гог - старый прямоугольный холст в большой коричневой раме (после смерти владельца полотно должно было перейти в коллекцию музея "Метрополитен"). На противоположной стене висело письмо, также обрамленное в кориченвую узкую рамку. Письмо, подписаное бывшим президентом Соединенных Штатов, было адресовано Адаму Вудварду Уолл-стрит, 20, Нью-Йорк. Рукописный текст письма гласил:

"Дорогой Адам,

Ты был другом, гражданинонм, патриотом и верным советником. Благодарю тебя за долгую и неизменную помощь. Люди вроде меня вечно нуждаются в таких, как ты, и всегда будут испытывать в них нужду; ты в служении правительству проявил себя как самоотверженный и - невознагражденный по достоинству - гражданин. Благодарю тебя и всего тебе хорошего".

Адаму Вудварду было семьдесят лет. Он был человек-легенда, бесстрашный и всемирно известный. Все представители клана Вудвардов с 1800 года были банкирами - все, за исклюением Адама, который в ранней юности посвятил себя политике: восемь лет он просидел в кресле конгрессмена и ещё восемь лет прослужил губернатором одного штата на Западе, а затем ушел с политической сцены и стал журналистом, В своих репортажах он никогда не кривил душой. Его считали провозвестником политических бурь, Будучи незавсимым благодаря своему фамильному состоянию, человек независимых суждений и независимых политических воззрений, двадцать лет он отдал журналистскому ремеслу, двадцать лет он был доверенным лицом и сочинителем речей для многих высокопоставленных чиновников, двадцать лет являлся членом национальных и международных комитетов и комиссий, двадцать лет считался политическим деятелем мирового уровня, и все эти двадцать лет изо дня в день с редкими перерывами его колонка повявлалсь в газетах всей странцы и её читали миллионы.

В половине десятого утра, в ветреный мартовский понедельник Адам Вудвард простер дрожащий палец над своим массивным столом красного дерева и, своим дребезжащим голосом, проспиртованным хорошим виски и прокуренным лучшим табаком, пронзительно закричал:

- Да я на весь мир раструблю, что ты кремлевский агент! Нация содрогнется ! Я же газетчик и как газетчик я в восторге от этой новости, но как американец я стыжусь этого. Я не бью ниже пояса. Я не шпионю за людьми. В третий раз я дал тебе возможность доказать мне, что изложенные мной факты неверны. И в третий раз ты не смог представить мне доказательств. Теперь я напечатаю четырнадцать колонок подряд и разоблачу твое истинное лицо. Я восемь месяцев потратил на тщательное расследование, и у меня тепеь на тебя вот такое толстенное досье. Факты, факты и неопровержимые документы. И я знаю, кто стоит за тайным обыском в моем кабинете и в моем доме. Но ты там ничего не нашел, верно? И не найдешь. И мне известны твои попытки наложить арест на мои банковские сейфы, но и это тебе не поможет, потому что там тоже ничего нет. Я на время положил досье на хранение в место, где никто ни одна живая душа - даже и не подумает искать. Даже ты не догдаешься, что это за место. И после того как я все это опубликую, от начала до конца, со своими блестящими комментариями, понятное дело, я передам это досье в надлежащие руки - и тогда уж твое будущее будет зависеть только от тебя самого. Все и все. А теперь убирайся отсюда!

Это была длинная речь.

И как оказалась, последняя длинная речь, какую когда-либо произносил Адам Вудвард.

I.

Понедельник - не для холостяков. Понедельник в календаре холостяков следовало бы отменить.... но, разумеется, тогда, к несчастью, остается вторник. Понедельник - это пытка, всю свою жизнь я изо всех сил тщетно пытался избежать муки пробуждения утром в понедельник и сразу же прорваться - пусть и трудом, но неумолимо - в звенящий мир суетливого вторника.