— Да, это известно, — покорно согласился Жан-Малыш.
Пирога была выдолблена из ствола дерева, похожего на камедное, чью сердцевину гваделупские рыбаки выжигают и вырезают; но на днище этой лодки не было и следа от костра или тесака, видны были лишь тысячи глубоких бороздок, оставленных ногтями крохотных слуг Королевы…
Удобно устроившись полулежа на корме, Жан-Малыш прощально махнул рукой оставшемуся на берегу бесенку, который, с тех пор как выболтал секрет Королевы, весь трясся, будто в лихорадке. Крохотное существо тоже махнуло ручонкой, быстро-быстро, словно паучок, стелясь по земле, взобралось на холм и исчезло, растворилось в серой мгле; чалка лодки волшебным образом отвязалась, и пирога заспешила на середину реки, где она успокоилась, благоразумно отдавшись течению…
И в этот же миг образ молодой Королевы овладел его памятью властно, как порыв огненно-жгучего ветра. Ему хотелось смеяться и рыдать, он безуспешно пытался охладить тело речной водой и непрестанно думал о девушке из пещеры и о старухе тоже — ведь в конце концов, несмотря на все наговоры молодой, она была добрым существом, бедной женщиной, которая только и могла, что поколдовать над свечой да накликать на кого-нибудь беду. Особенно крепко помнилась ему молодая Королева: образ ее преследовал его бесконечно долго, возникая то из реки, то из пустынных берегов, то из каменного неба, которое становилось все более далеким, превращалось в черный купол с неясными, терявшимися в сумраке опорами.
Прошли дни, недели, и колдовское наваждение начало слабеть, вскоре от неотступного образа остались в памяти лишь длинные-предлинные блестящие косы, которые то вились вокруг его головы, то ласкали щеки. Наконец он открыл глаза и ужаснулся бескрайности мира, в котором оказался один, без друзей и врагов, и тут настал конец его долготерпению. Он воспылал желанием поскорей выбраться на берег, неважно где; о наставлениях Королевы и вспоминать не хотел, лишь бы ступить побыстрей на твердую землю, расстаться наконец с этим куском мертвого дерева, с этой проклятой пирогой, которая невозмутимо несла его черт знает куда. Иногда он начинал говорить сам с собой, произносил длинные речи, которые подчас прерывал, для разнообразия, криками, гулкое эхо которых потом долго плясало под каменными сводами. Иной раз начинал насмехаться над своим роком, забросившим его на эту реку без начала и конца, которая казалась замкнутым кольцом водной глади, смеяться над своей жизнью, которая сама так над ним подшутила, и в смехе этом он находил силы не причаливать к берегу. А когда Жан-Малыш уже и смеяться не мог, он находил утешение в том, что, растянувшись в пироге во весь свой исполинский рост и запрокинув в каменное небо голову, горланил веселую песенку реки, слова и напев которой он сочинил сам:
Эх ух ах
Трах-тарарах
У месье Фуфона
Пробок два фургона
Чтобы глотки затыкать
Чтобы криков не слыхать
Однажды, когда он так распевал, к лодке подплыло невиданное существо: голова его, с разинутым в темной воде ртом, смутно напоминала человеческую. Оно мерцало зелено-бурой чешуей, его огромные болотно-сизые глаза были наполовину прикрыты полупрозрачными веками а сквозь острые зубы лилась струйка, звонкая и переливчатая, как мелодия флейты. Жан-Малыш допел свою песню до конца, и они молча воззрились друг на друга. Человек на рыбу или рыба на человека так не глядят, так могут смотреть только родственные, глубоко понимающие друг друга души, остро чувствующие свое одиночество в непонятном и жестоком мире. Потом, приветливо подмигнув ему, загадочное существо скользнуло в глубину, и Жан-Малыш, усмехнувшись про себя, подумал: «Я стар, как горы, но никогда не смогу сказать, что все повидал, все испытал и больше делать на свете нечего: как вчера, так и сегодня мир остается для меня полной загадкой…»
От круглых, похожих на черепа подводных камней, которые Жан-Малыш огибал с помощью весла, тянулись, вились по течению длинные космы водорослей. Иногда река раздваивалась, и пирога приостанавливалась, как бы раздумывая, куда ей плыть, потом, покрутившись на месте, отдавалась воле случая — по крайней мере так казалось. Настал день, когда лодка очутилась под низким сводом, до которого можно было дотянуться рукой, потом вошла в темный сужающийся туннель с круто уходящими в глубину стенами. Жан-Малыш вспомнил предание, в котором говорилось о том, что некоторые реки Царства несут свои воды на край света, а другие впадают прямо в горло какому-нибудь богу. Теперь он истошно кричал, уже ни на минуту, даже во сне, не умолкая. Однажды ночью злой кошмар сменился волшебным сном: в неоглядных далях на головокружительной высоте колыхался над ним шелковый шатер, под серпом месяца искрились две-три звезды, лодка приближалась к песчаной отмели, покрытой несметным множеством водяных птиц с белоснежным пушистым оперением; боясь, что видение вот-вот исчезнет, Жан-Малыш наслаждался зрелищем этой луны, звезд, реки, вдруг заигравшей ослепительными блестками, этих деревьев и птиц, которых ему уже никогда не суждено будет вновь увидеть…
Ибисы, оглушительно крича, сорвались с песчаной отмели, и сразу же вокруг поднялся гомон африканской ночи. Пирога развернулась, потом уверенно заскользила вперед и, пройдя по узкому топкому рукаву, снова вышла на середину реки, которая чуть дальше широко разливалась, напоенная всеми своими притоками… И вдруг серая мохнатая пелена, будто принесенная ветром, застлала небо и начала тихо опускаться на деревья и реку. То была не легкая пепельная кисея Царства Теней, не влажный туман, какой, бывало, окутывал в начале сезона дождей солнечные земли Низких Сонанке, а густой, непроглядный мрак, от которого не жди пощады, тот самый, что медленно пал на Лог-Зомби, Гваделупу, на весь мир в тот далекий день, когда Чудовище сожрало солнце…
КНИГА СЕДЬМАЯ
о том, как Жан-Малыш преодолел три моря и четыре королевства, прежде чем оказаться на оскудевших и объятых стужей землях метрополии, а также о том, как он одолел и саму Смерть, да-да, ее самую, друзья мои, хотите верьте, хотите нет.
1
Потом наступила ночь, а за ней другая, с настоящей луной и звездами. На берегах появились следы человеческой жизни, правда жизни давней, очень давней: дырявые, опрокинутые вверх дном пироги, лаково-черные пепелища деревень. Голова у него шла кругом, готова была расколоться, а лодка из Царства Теней преспокойно плыла вдоль высоких отвесных скал, меж которых билось эхо звериных криков. Челн плавно нес старика, а тот ничего не видел вокруг, ушел в свои думы. Но за скалами вставали скалы, за загадками крылись загадки, и так он плыл от тайны к тайне, понимая самого себя так же плохо, как окружающее. Почему, позвольте вас спросить, говорил он сам себе, время не смыло этот мир, ведь после исчезновения солнца прошли целые века… И что это за возня на берегу, откуда столько насекомых, птиц, пышных рощ, когда везде должно было бы царить холодное безмолвие?
Однажды, когда Жан-Малыш стоял на носу пироги, с берега прогремел выстрел, и он увидел свирепых воинов: одни скакали на лошадях, потрясая в воздухе ружьями, другие спешили к лодкам, ощетинившимся копьями, меча ми и дубинками. Стремительной хищной стаей вылетели стрелы и, звонко дрожа, вонзились в его грудь, но не нанесли ему ни малейшего вреда, и тогда в одной из боевых лодок выпрямился человек и, указав скрюченным, трясущимся пальцем в сторону Жана-Малыша, крикнул:
— Братья мои, смотрите! Призрак! Призрак в лодке!
Воины в ужасе отступили: кто начал бешено грести к берегу, кто кинулся в воду, спасаясь от видения, а Жан-Малыш остановил челн, развернув его поперек течения, и с горечью прокричал:
