К. вновь остановился, словно стоя ему легче уразуметь увиденное. Но его отвлекли. За деревенской церковью, возле которой он стоял, – по сути, это была часовня с более поздней, наподобие сарая, пристройкой, чтобы все прихожане могли поместиться, – оказалась школа. Длинное низкое здание, странным образом сочетавшее в себе приметы глубокой старины и убогой времянки, укрылось за решеткой забора в саду, который сейчас походил просто на заснеженную поляну. Из школы как раз высыпали дети во главе с учителем. Обступив учителя тесной гурьбой и не спуская с него глаз, дети без умолку и наперебой галдели, да так быстро и все скопом, что К. не мог разобрать ни слова. Учитель, тщедушный, узкоплечий молодой человек, очень прямой и какой-то почти до смешного подтянутый, заприметил К. еще издали; впрочем, вокруг, если не считать самого учителя и ребят, никого больше и не было. Как и положено приезжему, особенно при виде хоть и маленького, но столь начальственного человечка, К. поздоровался первым.
– Добрый день, господин учитель, – сказал он.
Дети, как по команде, разом смолкли, и эта внезапная тишина в ожидании его ответа, видимо, настроила учителя на благодушный лад.
– Что, Замок разглядываете? – спросил он мягче, чем К. ожидал, однако тоном, в котором явственно слышалось неодобрение.
– Да, – ответил К. – Я нездешний, только со вчерашнего вечера в ваших местах.
– И Замок вам не нравится? – неожиданно спросил учитель.
– Что-что? – переспросил слегка обескураженный К. и повторил вопрос учителя, но в более учтивой форме: – Нравится ли мне Замок? А почему вы считаете, что он мне не нравится?
– Он никому из приезжих не нравится, – изрек учитель.
К., опасаясь сказать что-нибудь невпопад, на всякий случай решил перевести разговор на другое:
– Вы, конечно, знаете графа?
– Нет, – отрезал учитель и отвернулся, желая закончить разговор, но К. не позволил ему этого сделать, повторив свой вопрос:
– Как? Вы графа не знаете?
– Да откуда мне его знать? – тихо ответил учитель и уже громко добавил по-французски: – Поостерегитесь хотя бы при детях!
К., однако, счел, что это замечание дает ему право на следующий вопрос:
– Нельзя ли как-нибудь зайти к вам, господин учитель? Я приехал надолго и чувствую себя довольно неприкаянно, я ведь и в деревне всем чужой, и к Замку вроде бы тоже отношения не имею.
– Между деревней и Замком различия нет, – заметил Учитель.
– Может быть, – согласился К., – но мне от этого не легче. Так вы позволите как-нибудь к вам заглянуть?
– Я живу в Лебяжьем переулке, в доме мясника.
И хотя это было скорее сообщение адреса, чем приглашение в гости, К. живо подхватил:
– Хорошо, так я приду.
Учитель кивнул и с ватагой детворы, тотчас снова загалдевшей, двинулся дальше. Вскоре все они скрылись за горбом пригорка, круто заваливающегося вниз.
К., однако, был расстроен, разговор его раздосадовал. Впервые после приезда он вдруг почувствовал, что по-настоящему устал. Поначалу-то казалось, что дальняя дорога ничуть его не утомила, – шаг за шагом, спокойно и уверенно, шел он сквозь череду дней, – зато теперь последствия непомерного напряжения начали сказываться, и конечно, в самое неподходящее время. Его неудержимо влекло искать новых встреч и знакомств, но всякое новое знакомство усугубляло усталость. Так что если он в нынешнем своем состоянии сумеет заставить себя продлить прогулку хотя бы до ворот Замка, этого будет вполне достаточно.
И он снова двинулся вперед, но путь оказался неблизкий. Улица – та, по которой он шел, главная улица деревни – вела вовсе не к замковой горе, но лишь по направлению к ней, а потом, почти у подножия, вдруг, как нарочно, уклонялась в сторону и, вроде бы не удалялась от Замка, однако и не приближалась к нему. К. все ждал, когда дорога наконец повернет к Замку, собственно, только в ожидании этого поворота он шел и шел вперед, не решаясь – очевидно, вследствие усталости – сойти с дороги и дивясь про себя протяженности деревни, которая никак не кончалась: снова и снова тянулись по сторонам низенькие избенки, подернутые морозным узором окошки, снег, безлюдье, – пока наконец он не заставил себя сойти с дороги, чья накатанная колея держала его словно привязью, и его принял в свое русло узенький переулок, где снег, однако, оказался еще глубже и вытаскивать ноги из вязких сугробов было еще трудней, так что К. сразу прошиб пот, он вдруг встал и понял, что дальше идти просто не в силах.
Но ведь он не в чистом поле, вон, справа и слева крестьянские избы; он скатал снежок и запустил в окошко. Тотчас отворилась дверь – первая открывшаяся дверь за все время, что он шел по деревне, – и на пороге, склонив голову чуть набок, показался старик крестьянин в буром полушубке, немощный с виду, но приветливый лицом.
– Можно мне зайти ненадолго? – попросил К. – Я очень устал.
Он даже не расслышал, что отвечает старик, только с благодарным облегчением увидел у ног услужливо подсунутую доску, по которой и выбрался из сугроба; несколько шагов – и К. уже стоял в горнице.
Тут, однако, было хоть и просторно, но сумрачно. Поначалу, войдя со свету, ничего нельзя было разобрать. К. пошатнулся, наткнулся на корыто, женская рука мягко его поддержала и отвела в сторону. Где-то в углу галдели дети. В другом углу клубился пар, превращая полумрак в полную тьму, К. как будто очутился в облаках.
– Да он пьяный, – сказал кто-то.
– Кто вы такой? – почти выкрикнул чей-то властный голос, а потом, обращаясь, очевидно, к старику, тем же тоном спросил: – Зачем ты впустил его? Так и будем всякого с улицы впускать?
– Я графский землемер, – сообщил К., торопясь оправдаться, хоть и не видя, кто задает все эти вопросы.
– Ах, так это землемер, – проронил женский голос, и воцарилась тишина.
– Вы меня знаете? – спросил К.
– Да уж конечно, – бросил тот же голос.
Похоже, про К. и вправду знали, только это вовсе не говорило в его пользу.
Пар между тем слегка рассеялся, и К. огляделся. Видимо, сегодня тут был банный день. Неподалеку от двери стирали белье. Но пар валил из другого угла, где в деревянной лохани – таких огромных, чуть ли не с двуспальную кровать величиной, К. еще не видывал – смутно различимые в пелене пара, мылись двое мужиков. Но еще неожиданнее – хотя в чем тут, собственно, неожиданность, было не вполне ясно – оказался правый угол. Из оконного проема, единственного в торцевой стене, в горницу падал белесый, снежный свет, придавая мягкое шелковистое мерцание платью женщины, что глубоко в углу, в полном изнеможении, то ли сидела, то ли возлежала в высоком кресле. На груди у женщины покоился младенец. Вокруг нее тоже играли дети, причем сразу видно, крестьянские, тогда как сама она, казалось, совсем из другого теста, похоже, усталость и болезнь способны придавать утонченный вид даже крестьянской породе.
– Садитесь, – буркнул один из мужиков, бородатый, с обвислыми усами, под которыми чернела дырка постоянно открытого, тяжело отдувающегося рта, и выбросил руку над краем лохани, указав на сундук и теплыми каплями обрызгав при этом К. все лицо; было что-то нелепо жутковатое в этом его жесте, ибо рука двигалась будто сама по себе. На сундуке в дремотной задумчивости сидел старик, тот самый, что впустил К. Радуясь возможности наконец присесть, К. с благодарностью опустился на сундук. Все тут же о нем забыли. Женщина у корыта, белокурая, пышнотелая молодуха, тихо напевала за работой, мужики, тяжело ворочаясь, бултыхались и плюхались в лохани, дети норовили приблизиться к ним, но мощные всплески брызг, щедро обдававшие, кстати, и К., заставляли их отпрыгивать назад; женщина в кресле по-прежнему лежала как неживая, даже на младенца у себя на груди не смотрела, устремив остановившийся взгляд куда-то вверх.
К., должно быть, довольно долго созерцал эту прекрасную в своей скорбной неподвижности картину, но потом, судя по всему, задремал, ибо когда очнулся от чьего-то громкого окрика, оказалось, что голова его лежит на плече у старика. Мужики закончили мытье в лохани, где теперь под присмотром белокурой прачки радостно барахтались дети, и стояли перед К. одетые. Тут выяснилось, что бородач, пусть он и горластый, вовсе из них не главный. Главный был второй: хоть и ростом не выше и не с такой окладистой бородой, молчун и тугодум с виду, коренастый, крепко сбитый, и лицо, под стать фигуре, широкое, – он смотрел теперь на К исподлобья.
