– Сними это грязное шмотье, пойди к ручью и вымойся хорошенько, – скомандовала она.
Гарри виновато присел на бревно, снял ботинки, разделся, оставив на себе только длинные хлопковые бриджи, и босиком, запинаясь, побрел по каменистой тропе к Боулдер-Крик. С тех пор, вне зависимости от погоды и времени года, Гарри покорно купался в ручье и приходил домой, держа свои ботинки и рабочую одежду в руках.
Когда Тула росла у родителей, вся семья ее холила и лелеяла – не только за красоту, которой она во многом превышала Телму, и за неординарный талант скрипачки, но и за изящество ее вкуса и утонченность натуры. Она была настолько чувствительна, что все в семье считали, что у нее есть «особый дар ясновидения», и эта мысль особенно крепко укоренилась после одного случая. Когда ее семья читала утреннюю газету 15 апреля 1912 года, все были поражены. Ведь прошлой ночью Тула внезапно проснулась, крича что-то об айсбергах, огромном тонущем корабле и о людях, зовущих на помощь.
Тула была образованной и артистичной и намеревалась заниматься в жизни более утонченными вещами, чем могла предложить ей земледельческая ферма. А теперь она застряла здесь, в Боулдер-Сити, а то общество, которое ее окружало, состояло из измотанных тяжелым трудом и необразованных жен рабочих и шахтеров. Все больше и больше росло в ней чувство неудовлетворенности, ведь сейчас она была настолько далека от исполнения своей мечты – гордо восседать в центре симфонического оркестра в качестве первой скрипки, – насколько было возможно. Сейчас Тула едва могла играть. Зимой ее пальцы слишком мерзли, чтобы выплясывать вверх и вниз по грифу; летом они настолько сильно трескались от сухого воздуха Айдахо и болели, что она едва могла держать смычок. Чаще всего ее скрипка теперь покоилась на полке, как будто издеваясь и смеясь над ней, пока Тула мыла несметные горы посуды и стирала грязные пеленки. Это была та домашняя работа, к которой готовили Телму, а не ее. Однако Телма сейчас жила в удобном и уютном доме в Сиэтле. И чем больше она думала о несправедливости своего положения, тем больше нарастало напряжение в их доме.
В конце концов одним летним вечером это напряжение вышло из-под контроля. Тула была беременна уже третьим ребенком. Она потратила большую часть дня, ползая на коленках, чтобы оттереть сосновый пол хижины, и ее спину пронизывала боль. По мере приближения обеденного времени она начала свои повседневные дела, стала колдовать над горячей печью, кидая хворост в растопку и стараясь получить достаточно пламени для того, чтобы огонь пошел в трубу. Дым вздымался из-под конфорки и попадал ей прямо в глаза. Когда ей наконец удалось разжечь костер, она начала стряпать ужин для Гарри и мальчиков. Учитывая очень ограниченный бюджет и скудный выбор продуктов, которые были доступны в местном магазинчике, ей было сложно подавать хороший ужин на стол каждый вечер. И еще сложнее было найти достаточно еды. Джо рос не по дням, а по часам, и он поглощал блюда с той же скоростью, с которой Тула их готовила. Она постоянно волновалась, что остальным ребятам не хватит поесть.
Она злобно начала расталкивать сковородки на плите, пытаясь освободить место и все еще размышляя, что можно приготовить, когда внезапно она услышала крик с улицы, а потом протяжный вопль боли – голос маленького Майка. Тула уронила горшок на печь и ринулась к входной двери.
Днем Джо был на улице, на овощной грядке, и пропалывал ее, стоя на четвереньках. Его садик был для него священным, ведь там он, а не Тула, был главным, и был источником его огромной гордости. Когда он приносил в хижину корзину спелых томатов или горсть кукурузы, а вечером видел их за ужином на столе, то чувствовал, что вносит свой вклад в семью, помогая Туле, и может быть, исправляя тем самым то, что он натворил за последнее время, то, что ее раздражало. Работая на грядке тем днем, вырывая сорняки, он повернулся и увидел, как полуторагодовалый Майк идет следом и повторяет за ним, радостно выдергивая еще не поспевшую морковку из земли. Джо развернулся и в ярости рявкнул на него, а Майк издал душераздирающий вопль. Через секунду Джо поднял глаза на крыльцо и увидел Тулу с красным лицом, кипящую от гнева. Она сбежала вниз по ступенькам, сгребла в охапку Майка, запихнула его в лачугу и захлопнула за собой дверь.
Когда Гарри поздно вечером вернулся домой, Тула ждала его в дверях. Она потребовала, чтобы Гарри забрал Джо и увел подальше от ее глаз, хорошенько где-нибудь спрятал. Вместо этого Гарри отвел Джо наверх, усадил его на стул и долго с ним разговаривал. Тула взорвалась. Она считала, что это было недостаточным наказанием для мальчика. Чувствуя себя загнанной, почти отчаявшейся, она заявила, что не будет жить с Джо под одной крышей, что либо он, либо она, что Джо придется переехать, если уж ей придется остаться здесь, в этом Богом забытом месте. Гарри никак не мог ее успокоить, но ему была невыносима сама мысль потерять еще и вторую жену, тем более такую красивую, как Тула. Он опять поднялся наверх и сказал своему сыну, что ему придется съехать из дома. Джо на тот момент было десять.
Рано утром отец повел его на вершину холма, по гужевой дороге, в обшитое дранкой школьное здание. Он оставил Джо сидеть снаружи, на крыльце, а сам зашел внутрь, чтобы поговорить со школьным учителем. Джо сидел и ждал в утреннем свете солнца, рисуя палкой круги в дорожной пыли и угрюмо глядя на черноголовую сойку, которая примостилась на ближней к нему ветке и начала чирикать на него, как будто ругаясь. Через какое-то время его отец и учитель вышли из школы и пожали руки. Они заключили сделку. За спальное место в здании школы Джо должен был рубить достаточно хвороста и колоть достаточно дров, чтобы поддерживать огонь в огромной школьной печи день и ночь.
Так началась для Джо жизнь в изгнании. Тула больше не готовила для него, так что каждое утро перед школой и каждый вечер после он плелся вниз по гужевой дороге в полевую кухню у подножия холма, чтобы поработать у местного повара, матушки Кливленд, в обмен на завтрак и ужин. Его работой было носить тяжелые подносы с едой, на которых друг на друга по утрам были наставлены тарелки с блинчиками и беконом, а по вечерам – с тонкими кусками мяса и дымящейся картошкой. Он таскал их из кухни в смежную с ней столовую, где работники шахты и пилорамы в грязных комбинезонах сидели за длинными столами, покрытыми белым плотным пергаментом, громко говорили и жадно ели. Когда мужчины заканчивали трапезу, Джо нес их грязные тарелки обратно в кухню. Вечерами он взбирался обратно на гору, к школе, чтобы опять колоть дрова, учить уроки, а потом уснуть крепким сном.
Он сам себя содержал и стал самостоятельным, но его мир потускнел, стал более одиноким и грустным. В лагере не было мальчиков его возраста, с которыми он бы мог подружиться. Его самыми близкими соратниками и единственными товарищами с тех пор, как он уехал из Боулдер-Сити, всегда были отец и Гарри-младший. Теперь же, живя в школьном доме, он тосковал по тем временам, когда они, все трое, создавали своего рода союз сопротивления против нараставшей язвительности Тулы: изредка прокрадывались за лачугу, чтобы покидать мяч между лесных деревьев, устраивали кучу-малу в пыли или сидели за роялем, выкрикивая их любимые песни, когда она была на безопасном расстоянии. Еще сильнее он скучал по тому времени, когда они оставались с отцом вдвоем и играли в карты за кухонным столом, пока Тула играла на скрипке, или рылись под капотом «Франклина», затягивая и проверяя все части двигателя, и отец объяснял ему назначение и функции каждой из них. Но больше всего он скучал по тем временам, когда они вдвоем сидели поздно вечером на крыльце лачуги и глядели на изумительную воронку звезд, мерцавших на черном небосводе Айдахо, сидели молча, просто наслаждаясь обществом друг друга, дыша холодным воздухом, и ждали падающую звезду, чтобы загадать желание.
– Не переставай смотреть, – всегда говорил отец, – держи глаза открытыми. Ты ведь не знаешь, когда ей вздумается упасть. Ты не сможешь увидеть звезды только тогда, когда перестанешь смотреть на небо.
