– Кого?

– Спарком звали нашу собаку. Ну а Парк – ты знаешь, это участок вокруг дома. Дул ветер, и дождь, казалось, никогда не кончится. Мы промокли до нитки. Я посмотрела на запад и увидела там радугу. И вспомнила, как мама говорила: «Утром на западе радуга небесная – значит погода будет расчудесная».

Смоки ясно представил себе девочку в желтом непромокаемом плаще и высоких сапожках с широкими раструбами; ее волосы – еще красивее и кудрявее, чем сейчас; он подивился про себя, как только она определила, в какой стороне запад: ему самому приходилось порой ломать над этим голову.

– Настоящая радуга, и такая яркая, что казалось, будто упирается в землю прямо передо мной; трава сверкала и переливалась всеми оттенками. Небо сразу сделалось огромным – знаешь, каким становится после затяжных дождей, когда наконец разведрится: мне чудилось, до всего можно дотронуться рукой; радуга была совсем рядом, и больше всего на свете мне хотелось подбежать, вступить в нее, взглянуть вверх – и тоже переливаться всеми цветами.

Смоки рассмеялся:

– Это не так-то просто.

Элис тоже засмеялась, наклонив голову и прикрыв рот тыльной стороной ладони: жест показался Смоки знакомым до боли в сердце.

– Конечно, – сказала она. – Казалось, на это целая вечность уйдет.

– То есть ты и вправду…

– Всякий раз, когда ты вроде бы у цели, она опять оказывается далеко от тебя и совсем в другой стороне; а подойдешь к ней снова – выясняется, что она там, где ты только что был; я бежала-бежала, пока окончательно не выдохлась, а радуга ничуть не стала ближе. Но знаешь, что нужно сделать?

– Пойти в другую сторону, – сказал Смоки, сам удивляясь своим словам, но Как-то уверенный, что попал в точку.

– Ага. Правда, сказать легче, чем сделать, но…

– Сомневаюсь. – Он перестал смеяться.

– Но если ты сделаешь все правильно…

– Постой!.. – перебил Смоки.

– Нет, послушай!..

– Радуги не упираются в землю, – настаивал Смоки. – Такого не бывает.

– Не упираются здесь, – заявила Элис. – Вот послушай. Я шла за Спарком. Дала ему полную волю: ему-то было все равно – не то что мне. Сделала шажок-другой, повернулась и – угадай что.

– Не знаю. Ты оказалась внутри радуги?

– Нет. Не совсем так. Если ты снаружи, то видишь цвета внутри, а когда попадаешь внутрь…

– Тогда видишь цвета снаружи.

– Да. Весь мир становится цветным, словно леденец, – нет, как если бы он был сделан из радуги. Нежный и легкий мир красок вокруг тебя, насколько хватает глаз. Хочется бежать, окунуться в него, рассмотреть как следует. Но не осмеливаешься и шевельнуться: малейшее движение может оказаться неверным – и тебе остается только смотреть и смотреть. И ты думаешь: наконец-то я здесь. – Элис умолкла в задумчивости, потом тихо повторила: – Наконец-то.

– А при чем?.. – Смоки закашлялся, потом докончил вопрос: – При чем тут я? Ты говорила, что тебе кто-то рассказал…

– Спарк, – ответила Элис. – Или кто-то вроде него…

Она взглянула на Смоки пристальней, и он постарался придать лицу выражение благодушной заинтересованности.

– Но ведь Спарк – собака.

– Собака.

Смоки показалось, что у Элис пропало желание продолжать разговор. Она взяла ложечку и принялась изучать свое крошечное перевернутое отражение в ее вогнутой части, а потом медленно положила ее на стол.

– Или кто-то вроде него… – повторила она. – А впрочем, это не важно.

– Нет, погоди!

– Это продолжалось всего минуту. И когда мы стояли там, мне показалось… – Сдержанно, не глядя на Смоки. – Мне показалось, будто Спарк сказал… – Она подняла взгляд. – Что, трудно поверить?

– В общем-то, да. Еще как трудно.

– Я такого не ожидала. Во всяком случае, от тебя.

– Почему от меня?

– Потому что, – сказала Элис и уложила щеку на ладонь. Ее лицо сделалось печальным, даже разочарованным, отчего Смоки растерял все слова. – Потому что Спарк говорил именно о тебе.

Возможно, этот нелегкий вопрос или, скорее, щекотливое предложение, которое весь день не выходило из головы Смоки, вырвалось у него только потому, что ему нечего было сказать в тот самый – вернее, в следующий – момент.

– Да, – ответила Элис, не отнимая ладони от щеки, с какой-то новой улыбкой, озарившей ее лицо, как озаряет запад утренняя радуга.

И когда ложный рассвет городских фонарей показал, что наружный подоконник их окна завалило ровным глубоким слоем похрустывавшего снега, Смоки и Элис продолжали беседу, натянув похрустывавший от крахмала пододеяльник до самых подбородков (отопление в отеле отказало ввиду внезапного похолодания). До сих пор они еще не смыкали глаз.

– О чем ты? – спросил он.

Она засмеялась и переплела ноги с его ногами. Смоки испытывал странное, непривычное головокружение, какое испытывал разве что тогда, когда не был еще и подростком. Это удивляло его, но ничего нельзя было поделать: он чувствовал себя настолько переполненным от самой макушки до кончиков пальцев, что они прямо-таки звенели – и, не исключено, даже светились, если взглянуть со стороны. Теперь все было возможно.

– Это ведь все понарошку? – спросил он, а Элис с улыбкой перевернулась и прильнула к нему так, что их тела образовали двойное «S».

Понарошку. В детстве, если ему вместе с другими мальчишками случалось находить в земле какие-нибудь предметы – горлышко бутылки темно-коричневого цвета, потускневшую ложку или даже камень с проверченным посредине невесть когда отверстием, – они убеждали себя, что нашли древнюю реликвию. Она существовала еще при жизни Джорджа Вашингтона. Даже раньше. Вещь была освящена веками и обладала огромной ценностью. Приятели Смоки сообща внушали друг дружке это убеждение, потому что хотели в это верить и в то же время скрывали истину сами от себя, будто молча уславливались: все это понарошку, хотя и не совсем.

– Но ты же видишь? – возразила Элис. – Все это должно было произойти. И я знала об этом наперед.

– Но почему? – задал он вопрос с восторгом и сладкой мукой. – Почему ты так уверена?

– Потому что это Повесть, где все происходит по писаному.

– Но я не знаю, повесть ли это.

– Люди в повестях об этом никогда не знают. Но все-таки они в повести.

Однажды зимней ночью, когда Смоки был еще мальчишкой и учился в пансионе со своим сводным братом, религиозным, хотя и без особого пыла, он впервые заметил вокруг луны сияющий ореол. Он замер, уставившись на гигантскую ледяную сферу, занимавшую чуть ли не полнеба, и уже не сомневался больше, что это явление может означать только одно – Конец Света. Смоки с содроганием ожидал во дворе пригорода того момента, когда безмолвная ночь вдруг взорвется апокалипсисом, – тем не менее, осознавая в душе, что ничего подобного не стрясется: ничто не предвещало этого в мире, который не припас таких сюрпризов. Той ночью Смоки привиделись Небеса: темный парк с аттракционами, крохотный и безотрадный; железное чертово колесо вращается в вечности, мрачная галерея игровых автоматов предназначена для развлечения праведников. Смоки очнулся с облегчением – и с тех пор перестал доверять словам молитв, хотя продолжал молиться за брата, без всякой задней мысли. Смоки с радостью помолился бы и за Элис, если бы она его об этом попросила, но она не произнесла ни одной молитвы, которую бы он знал; вместо того Элис предложила ему нечто столь диковинное, столь не вмещавшееся в мир, который его до сих пор окружал, что он, изумленный, рассмеялся:

– Не просто повесть, а волшебная сказка.

– Пожалуй, – проговорила Элис задумчиво и, нащупав у себя за спиной ладонь Смоки, притянула ее поближе. – Пожалуй, так, если тебе нравится.

Смоки знал, что ему придется поверить Элис, чтобы оказаться там, где она была; знал, что если он поверит, то пойдет за ней куда угодно, даже если ничего похожего не существует, даже если все это понарошку. Смоки провел рукой по ее длинному телу, и она с легким стоном прижалась к нему. Он искал в себе эту детскую готовность, уже полузабытую. Если Элис когда-нибудь туда отправится, он не захочет отстать, никогда в жизни не захочет быть дальше от нее, чем теперь.