День клонился к закату, когда на дороге по-явился молодой офицер в новеньком обмундировании и с тощей котомочкой за плечами.

Сыч привычно разложил автоматный приклад, чтобы бить прицельней, невольно покривился, поскольку допустил при этом небольшой промах – прозвучал щелчок (вряд ли слышимый уже в нескольких метрах), выбрал сектор на дороге и прицелился. Как только офицер войдет в этот сектор, раздастся короткая автоматная очередь, и все будет кончено. После чего, вполне удовлетворенный содеянным, он уйдет назад, не позарившись ни на форму, ни на документы убитого офицера – этого добра у него теперь предостаточно, начиная от разнообразной штатской одежды и заканчивая обмундированием рядового связиста и подполковника артиллерии. И все воинские документы у него – комар носа не подточит, а свидетельство об освобождении от воинской повинности по ранению – так вообще подлинное. Если вдруг комендантский или (не приведи господи) военный патруль НКВД вдруг захотят проверить, действительно ли у него имеется ранение, или мужчина преступно уклоняется от воинской службы, или, более того, – дезертир, на этот случай можно предъявить доказательство: сквозное пулевое ранение в грудь аккурат в дюйме от правого соска, с повреждением легкого и правой лопатки. На то и врачебное заключение наличествует, и следы на груди и спине, какие и бывают при подобном ранении: немецкие хирурги при разведывательно-диверсионных школах такие асы, что сделанные ими надрезы на груди и спине от настоящего сквозного ранения абсолютно не отличишь…

Еще несколько шагов, и молодой офицерик попадет в нужный сектор дороги. И тогда Сыч нажмет на курок…

Но офицер – теперь было видно, что он в звании младшего лейтенанта – почему-то замедлил темп движения. Идет, едва ли не крадучись и будто бы прислушиваясь к чему-то. Неужели он услышал тот щелчок, когда Сыч раскладывал автоматный приклад? Нет, быть такого не может.

Вот младший лейтенант делает шаг, второй и попадает в сектор обстрела. Вдруг отчего-то замирает, а потом неожиданно, за доли секунды до того, как в него вопьются пули автоматной очереди, падает на дорогу. Сыч услышал ответные три выстрела из револьвера. И еще услышал свой собственный вскрик, который он успел приглушить: это один из выстрелов младшего лейтенанта достиг цели. Пуля вспорола щеку и вонзилась в одну из сосен за спиной.

Сыч резко повернулся и, зажимая рану ладонью, побежал на носочках в сторону землянки, стараясь не шуметь и не оставлять следов. Спиной он чувствовал, что молодой офицер не видит его и не преследует, но все равно не сбавлял шага, пока не добежал до зарослей бузины. Здесь встал на колени, заполз в кусты, отодвинул люк лаза и спустился в землянку. Аккуратно прикрыв за собой люк, прошел до маленького оконца, закрыл его специальными ставнями, зажег керосиновую лампу и, глядя в зеркало, обработал рану на щеке спиртом, замазал ее парафином, после чего наложил марлевую повязку.

Все действия проделывались механически, «на автомате». Когда Сыч закончил с раной, вернулась способность трезво размышлять. И первая мысль была такова: «А ведь начальник армейской двадцать шестой абвергруппы капитан Мишелевский, оставляя меня в прифронтовой полосе большевиков, предупреждал, чтобы я лишний раз не высовывался. Так нет же, поперся! Захотелось себе подарок на день рождения сделать…»

– Ну что ж, вот и получи подарочек, – сказал Сыч уже вслух, с кривой ухмылкой разглядывая в зеркале кровавое пятно на марлевой повязке. – С красненьким! А ведь могло быть куда хуже, окажись младший лейтенантик чуточку точнее. Не иначе, как второй раз родился!

Сыч поднялся, сходил в «продовольственный отсек», где хранились продукты, которых ему должно было хватить минимум месяцев на шесть при правильном использовании, принес бутылку киршвассера, налил полный стакан и, пожелав себе «всех благ», выпил. Затем прошел в другую комнату, поменьше, которую он называл «спальной», и повалился на деревянный топчан.

Ипполита Владимировича Липского арестовали в тридцать третьем. Он обвинялся в связях с УВО – националистической контрреволюционной повстанческой организацией – с целью создания Украинской буржуазно-демократической республики. Еще Ипполиту Владимировичу предъявили обвинение в подготовке покушений на секретаря Центрального Комитета коммунистической партии большевиков Украины товарища Постышева и наркома внутренних дел УССР товарища Балицкого. Органы НКВД Украины припомнили ему, окончившему Николаевский Инженерный институт, и то, что он служил военным Инженером в чине капитана в царской армии, и то, что был женат на графине-полячке. После недолгого разбирательства судебной «тройкой» при коллегии ГПУ УССР с правом внесудебного рассмотрения дел профессору Липскому был вынесен приговор о высшей мере наказания. На следующий день по вынесению приговора Ипполита Владимировича расстреляли.

Его супругу, Юстину Казимировну Липскую, урожденную графиню Бобровскую из галицкой шляхты, в свою очередь обвинили в пособничестве шпионско-террористической группировке Польской военной организации и решением судебной «тройки» отправили в политический изолятор Верхнеуральска на три года. По истечении этого срока ей было предписано отправиться на поселение в Алма-Ату. Но до нее она не доехала: была снята с поезда и решением «тройки» ГПУ получила новый срок – пять лет исправительно-трудовых лагерей в Магадане.

Через год она умерла…

Так юный Виктор Липский остался один. Сразу после ареста отца Виктора, как сына врага народа, исключили из комсомола и отчислили со второго курса Харьковского государственного университета. А на третий день после расстрела отца на квартиру Липских пришла какая-то женщина с домовой книгой и, представившись «уполномоченной», зачитала приказ о выселении Виктора Ипполитовича Липского из квартиры.

– Где ж я буду жить? – спросил Виктор.

– А где хошь, – ответила «уполномоченная» и демонстративно захлопнула домовую книгу. – Меня это не интересует. Можешь к родственникам податься.

В Полтаве у Виктора жила бабка, мама отца, и Виктор поехал к ней. Приняла со слезами, приголубила. Там Виктор устроился работать грузчиком на фабрику, изготовляющую термометры и песочные часы. Был нелюдим, людей не привечал, друзей не имел, а после смерти бабки в сороковом году (уж слишком старушка по сыну тосковала, вот и сдало здоровье) жил один, чем нисколько не тяготился.

Однажды знакомая девушка с фабрики сказала ему:

– Ты все время один и один. А ведь одиночество в конечном итоге ведет к деградации личности.

– Не уверен, – буркнул в ответ Виктор. И больше ничего не сказал, хотя, похоже, этой девушке он нравился…

А ему нравилось одиночество. И в первую очередь потому, что он всецело принадлежит себе и вправе по своему усмотрению распоряжаться временем. Тем самым, что в виде песчаной струйки сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее вытекает из верхней колбы в нижнюю в песчаных часах.

Виктор имел возможность читать книги и размышлять о прочитанном, да и обо всем другом, что его окружало. Он отнюдь не деградировал, как пыталась его уверить знакомая девушка, напротив, развивался, правда, в том направлении, в каком ему хотелось самому. Благодаря одиночеству и размышлениям, он перестал совершать опрометчивые поступки и стал мудреть, причем намного быстрее, нежели его сверстники, никогда не пребывающие наедине с самими собой. А Виктор от людей уставал. Душевно и физически. Не любил толпу, в которой чувствовал себя совершенно чужим.

На следующий день после начала войны была объявлена всеобщая мобилизация. Сына врага народа она не коснулась, и Виктор Липский продолжал работать на фабрике.

На рассвете восемнадцатого сентября сорок первого года над Полтавой показались немецкие самолеты. Южная часть города, где группировались войска Красной армии, была почти полностью разрушена вместе с фабрикой термометров и нефтебазой, взметнувшейся к небу черным столбом дыма.