Она потянула завязки на поясе, и мягкая шерстяная ткань разошлась, открывая грудь. Полную, белоснежную, с темно-розовыми сосками, такими темными, будто из них вот-вот засочится кровь. Джон подумал об этом, о капле, багряной, как глаза Мелисандры, которая выступит, если сжать сосок между пальцев. Он вдруг захотел податься вперед и обхватить его губами, слизнуть эту кровь, выпить ее, придерживая руками обе полные груди. Он подумал, что Мелисандра больше не улыбалась бы, когда села бы на его бедра. Ее юбка бы задралась, обнажая кофейного цвета подвязки чулок, впившиеся в белую-белую кожу. Она наверняка не надела никакого белья, вспышкой подумал Джон. И она оседлает его так запросто, почти голая, выправит его мешковатую рубашку и расстегнет ремень. Поцелует его рывком, пока он будет сжимать ее тяжелые, упругие груди, расстегнет брюки одной рукой, выправит уже напрягшийся член и приподнимется только для того, чтобы опуститься на него, тесно и влажно охватив тугими, гладкими мышцами. Так, как она – и он – хочет. И она поцелует его еще, еще и еще, пачкая помадой губы и щеки, резкими движениями объезжая его, так, чтобы с треском скрипел старый стул, чтобы спавшая туфля на ее ноге качалась в такт и ее лоснящиеся волосы на лобке терлись о его. Красит ли она их тоже? И важно ли это, если он отведет голову назад и оближет большой палец, глядя ей в ее скупые на чувства, безучастные, похотливые красные глаза? Он возьмет ее за поясницу крепче и опустит вторую руку между ними, находя липким пальцем ее набухший от крови клитор, потирая его, кусая ее грудь. Белый пар из ее рта обожжет его взмокшие волосы. Она захочет, чтобы он кончил в нее.
Сквозь ужасный шум в ушах Джон понял, о чем именно думал, и его лицо залила краска. Джон понял, что это было бы тем, чего он хотел бы. От того, как он заберет ее сосок в рот, до того, как они будут жадно, сухо и молча курить, она – в распахнутом платье, с его спермой на юбке, лежа на столе, он – расстегнутый, распотевшийся, откинувшись в кресле.
Когда она взяла его за руку, ему стало больно. Он уже был возбужден, и тягучая, глухая боль разлилась от паха до живота, скрутив что-то внутри. Боль ползучим и цепким спазмом разошлась по груди. Боль застряла в горле горькой, липкой отрыжкой.
– Я не… – с трудом выдавил Джон из себя, опуская глаза. – Нет. Уходи.
Он так и не смотрел, как Мелисандра молча запахнулась и ушла. Он не испытывал больше ни возбуждения, ни желания хоть к чему-нибудь, никакой потребности. Только расстегнул душившую пуговицу ворота и принялся ровной рукой переписывать свой же текст с испачканного листа.
Может быть, у них и могло бы что-нибудь выйти. Если бы Мелисандра не стала сторониться его, если бы попыталась понять то, что перекорежило уродливым осенним буреломом его нутро, если бы взяла его руку еще раз, если бы… Но Мелисандра осталась ждать его в институте, как и Призрак, как Эдд, как Тормунд и Вель. А здесь, в темноте, все еще – только Рамси. Рамси, уже залезший рукой под пояс кальсон и теперь кожа к коже липко натирающий пальцами под крайней плотью, Рамси, придерживающий второй рукой за плечо, Рамси, целующий потные завитки волос на шее и не смотрящий Джону в глаза. Рамси делает то, что хочет, и Джон запоздало понимает, что не знает, хочет ли этого тоже на самом деле. Касание теплых толстых пальцев обжигает какой-то совершенно невыносимой болью, вес Рамси – и что-то еще – давит на грудь, горло как будто опухает, и в нем не хватает места даже для вдоха.
Игритт всегда брала то, что хотела, Игритт трогала его член и целовала шею, Игритт наваливалась своим почти детским весом, тыкала в бока острыми коленками и низко смеялась, растягивая карзубый рот, который Джону так хотелось целовать. Джон ни с кем не поговорил об этом. Джон не думал об этом холодными зимними ночами вместо сна. Джон не рыдал в душевой и не перестал есть или работать. Почти ничего не изменилось. С того момента, как Игритт последний раз на узкой койке забиралась рукой к нему в штаны, горячо шепча в ухо: “Ты мой, Джон Сноу”, до того момента, когда обманчиво ласковый Рамси навалился на него, скользя пальцами по сальному от пота лобку, и вгрызся в шею, помечая собой хуже дворового пса. Почти ничего не изменилось, кроме чего-то, каждый день тяжко давящего и давящего на грудь.
Джон чувствует, что его глаза влажнеют все сильнее, и ничего не может с этим поделать.
Рамси замечает, как Джон болезненно замирает под ним, как член в руке становится мягче, как легкая дрожь в плече передается его пальцам. Джон едва заметно – и так громко в тишине – шмыгает носом, и Рамси вытаскивает руку из его штанов, не обтирая ни обо что сальную, липкую смазку. Опирается на кровать, вдыхает горький воздух, сдержанно сорвавшийся выдохом между губ, утыкается носом куда-то под закрытым глазом. Мокро.
– Ты плачешь, Джон Сноу, – он шепчет почти беззвучно. – Почему? – находит губами приоткрытые губы Джона и выдыхает рот в рот: – Потому что она мертва.
Джон только тяжело дышит, рывками и со слабыми хрипами где-то в груди. Рамси знает, что он уже вряд ли чувствует свое тело и вообще толком понимает происходящее.
– И знаешь, что? Мне это нравится.
Джон открывает глаза непонимающе, слепо из-за темноты и слез смотря на Рамси.
– Что? – он спрашивает сипло.
– Я не люблю тебя, Джон Сноу, и не влюблен. Но ты нравишься мне, – говорит Рамси, и его голос больше не ласков. Его интонации не уловимы и не ясны для Джона. – Все в тебе. Твои слезы, то, как тебе больно, твои шрамы и этот вонючий комок в твоей глотке. Мне это нравится. И это пиздец как сложно. Но она мертва, а я – вот он я здесь.
– Чего ты хочешь добиться, Рамси? – продолжает спрашивать Джон, но в его голосе, во всем теле Рамси чувствует моментально вскипающую ярость. – Или ты думаешь, что это все должно мне помочь? С чего вдруг?
Рамси наклоняется ниже и больно хватает Джона за саднящую, облезшую от мороза щеку большим пальцем.
– С того, что сейчас ты плачешь, Джон Сноу, – тянет он нараспев, любуясь тем, как в глазах Джона вспыхивает огонь. А в следующее мгновение Джон Сноу делает то, что должен сделать рано или поздно, если он настоящий Джон Сноу. По-настоящему впивается зубами Рамси в лицо.
Он мгновенно сдирает кожу на носу и над губами, когда Рамси инстинктивно дергается назад, и сразу смыкает руки на мощной шее, пережимая торчащий кадык. Но Рамси только предупредительно хватает Джона под поясницу, валясь с ним на бок, урчаще давится воздухом и ухитряется еще издевательски мокро лизать ему лицо. Оскаленные зубы, задранную верхнюю губу, церковный нос и все, до чего Джон помимо своей воли дает ему дотянуться. Пока Джон не кусает его за язык и губу сразу, больно пережав зубами. Рамси хрипит уже недовольно, но сил Джона все же не хватает задушить его по-настоящему, только ограничить доступ воздуха. И на самом деле Рамси не злится, он играючи возится с Джоном, четко ощущая и отслеживая болезненные тычки и удары – и никак не отвечая на них.
Злится здесь только Джон, а Рамси упивается всем этим, даже когда тот чуть не ломает ему шею, задрав подбородок, и бьет в солнечное сплетение, по животу и ребрам. И это действительно больно, несмотря на кучу одежды и напряженный пресс, но Рамси только выгибается, рискуя шейными позвонками, и перехватывает ладонь Джона, с бережной силой выкручивая его запястье. И отпускает почти сразу, за секунду до того, как Джон хватает его за плечо и переворачивает, заехав коленом между бедер, придавив и так ноющие яйца. Рамси морщится, непроизвольно скривив рот, но послушно позволяет Джону прижать себя спиной к кровати и оседлать. И даже еще пару раз вмазать кулаком по лицу, кажется, все-таки разбив губы. Потому что кровь это все тоже греет – ту, что растекается во рту, и ту, что ускоряет своим током сердцебиение, собирается вокруг лопнувших сосудов и тяжело приливает к паху, – а боль – никогда не повод прекращать драку.
Джон не понимает Рамси. Тот больше раза в два и сильнее во столько же, но это у него из края толстого рта течет кровь, а его захваты почти детские, едва в четверть силы, и блестящие маленькие глаза ласковы и как будто пьяны. Удары Джона невольно слабеют, когда так. Его ярость выгорает, как нечистотные газы внутри сжигаемого упыря, и оставляет после себя сажную горечь в груди и глотке, снова не дающую дышать. Джон исступленно глядит на Рамси, крепко сжав ладони на его вороте, и никак не может поднять руку для удара.
