Поплакал, полегче стало.

От церкви ехал понурый, о меняле Золотникове забыл и думать. Но у приказных ворот к дьяку кинулся оборванец, завопил:

– Ты Трехглазый? Гони копейку, мне обещано!

Маркел велел стражнику крикуна за шиворот не хватать, кинул монету, взял вестку – восковую табличку для коротких записок.

Скорыми, неряшливыми буквами там было накалякано: «Поворотя спиной к Рождеству Богородицы что на Путинке справа третьи ворота».

– Давно меня ждешь? – спросил дьяк у посланца.

Мужичонка хлюпнул носом. Вопрос был глупый. Простые люди время не меряют.

– С четверть часа он здесь ноет, копейку требует, – пришел на помощь стражник.

Развернул Трехглазый коня, погнал на Дмитровскую. Бегу туда было с версту или чуть боле. На рысях – мигом.

Всё скорбное из головы выдуло встречным ветром. Что там такое близ Путинки? Далеконько от Поварской слободы.

…Рождественская церковь была не чета Троице – нового каменного строения, с тремя узорными колоколенками. На паперти, как водится, густо сидели нищие. Судя по сытым мордам, кормились они здесь неплохо. Слобода была казенная, близко Путинка, Путевой посольский двор. Вокруг в основном жили разные служивые люди.

Ворота третьего от церкви дома были ничем не примечательны, но недоумевать долго не пришлось. Из-за черного, слежавшегося сугроба высунулась остроносая Ванькина личность. Тощая рука, выпроставшись из рукава, замахала: дальше езжай, дальше!

Маркел понял, что торчать здесь, на виду, не нужно и завернул за первый же угол. Через минуту туда явился Репей.

– Как ты с Поварской отбыл, вскоре, я и до ста не счел, со двора выбежал Золотников…

– А зачем ты считал? – удивился дьяк.

– Для доклада.

Трехглазый поглядел на парня с уважением.

– Ну, выбежал – и что?

– Почесал вдоль белогородской стены, как на пожар. Пузом трясет, обронил рукавицу – не заметил. Я, понятно, за ним. Вот сюда он меня и привел. Вошел вон в тот дом.

Высунувшись, Ванька показал на калитку, против которой прятался за сугробом.

– Он и ныне там?

– Нет. Пробыл тыщу двести мигов – я на снегу палочкой засекал – и вышел на улицу. Уже не бегом, а чинно. Не знаю, правильно ли я рассудил, что чем идти за купчиной, лучше здесь остаться…

Репей неуверенно поглядел на Трехглазого.

– Правильно, – одобрил тот. – Где найти Золотникова, мы и так знаем. Теперь надо бы спознать, кто тут живет. К кому это он прибежал со своим страхом?

Ярыжка скромно потупился.

– Спознал уже…

– Как? Откуда?

– Баба мимо шла, из церкви. Спросил.

– Ну! Чей дом?

– То-то что чей, – ухмыльнулся Ванька. – Живет тут Фрол Рябой, мастер-чеканщик с Серебрянического денежного двора.

И оскалился, когда дьяк разинул рот.

У Маркела же будто глаза открылись. Всё встало на место.

Меняла, который отказался от ста двадцати новеньких рублей, с перепугу побежал не куда-нибудь, а к мастеру денежного двора, где изготавливают монету. Тут пахло великим и страшным воровством, еще худшим, чем чеканка фальшивых денег. Ложные рублевики находят и изымают, а похищенные, но настоящие потом не сыщешь и не изымешь.

– Дело-то аховое. – Дьяк потер родинку, как всегда при затруднении или большом волнении. – Ну, будет шуму… Что за человек Рябой? С кем живет? Не спросил ты у своей бабы?

– Спросил. Фрол – бобыль, проживает один. Что будем делать, Маркел Маркелыч? Возьмем его, пока не убег?

И видно было, что парню очень хочется еще отличиться: схватить злодея, заломить ему руки, связать.

Трехглазый посмотрел через ограду на дранковую крышу. Из трубы поднимался дым.

– Не за что его брать. Мало ли по какому делу к нему бегал меняла. Нам и Золотникова-то пока винить не в чем. Нет, Ваня, подождем, не напугается ли этот, не побежит ли еще к кому-нибудь печалиться.

– Не похоже, чтоб напугался. Вишь, печку растопил. Пироги что ли печет?

– Пускай себе печет, – ответил дьяк, трудно слезая с коня и привязывая уздечку к чахлой осине.

Постояли бок о бок, глядя на дом. Вдруг Маркел чертыхнулся, заковылял вперед.

– Чего? Чего? – догнал его ярыжка.

– Многовато чаду для печки!

Дымила не только труба. Серые клубы поднимались и откуда-то сбоку.

– Пожар там! Вышибай калитку!

Репей побежал вперед, с размаху ударил в дощатую створку плечом – и чуть не упал вместе с нею.

Ворвались во двор.

Из окошек вверх струился дым. Внутри, за слюдой, багровели и покачивались сполохи.

– Дураки мы с тобой! – закричал Трехглазый. – А меняла ловок. Ошибся я в нем! Принял волка за овцу! Убил он мастера, оборвал концы! И дом поджег!

Дверь выламывать не пришлось, она была не заперта.

Внутри горела сваленная на полу солома, но пол и стены еще не занялись.

Забили огонь, затоптали, залили водой из кадушки. Только тогда перевели дух.

– Вот же собака! – Ванька вытирал рукавом закопченное лицо. – Не поспей мы – всю слободу бы запалил, а подуй ветер – и улица бы зашлась. Есть же гады, а, Маркел Маркелыч? Ништо. Сыщем Золотникова – его, поджигателя, самого на костре спалят, и правильно.

Дьяк отдышался, приступил к поиску. Сунулся туда, сюда, откинул крышку погреба, свесился вниз.

– Чуднó. Трупа нигде нет… Не убивали, значит, Рябого? Куда же он делся? Ну-ка, Ваня, беги за дом.

Репей сорвался, исчез. Минут через десять вернулся смущенный, скребя затылок.

– Там это… Сад. И оттуда в переулок калитка… Нараспашку… Сбежал, выходит, Рябой. Сразу после менялы подпалил избу и сбежал. А я, дурак, за сугробом сидел. Не пойму только, зачем дом-то было поджигать?

– А вот зачем.

Пока парень бегал, Трехглазый осмотрелся поосновательней.

– У него тут свой денежный двор.

В углу пирамидой лежали красноватые бруски – монетная медь. Из печки, обмотав руку полотенцем, Маркел достал рублевый чекан – раскаленный, но еще не оплавившийся.

– Сколько им надо было рублей, столько и шлепали. Медь где-то доставали, а чекан, похоже, подлинный, казенный. Да, брат, тут дело государево. Ничего, зато теперь есть на воров улики. Можно брать их за караул.

– Можно-то можно, да некого, – вздохнул ярыжка. – Мастера теперь ищи-свищи. Менялу разве что?

– На кой нам меняла. Он только сбытчик. Может, и не единственный. Нет, Ванюша, мы пойдем на Денежный двор, где служит Рябой. Чекан покраден оттуда. Ну, будет тамошним начальникам за такого мастера.

– Охти мне, бедному! Ай, Фролка, ай, вор! Что учинил, паскуда!

Голова Денежного двора с ужасом, словно ядовитую змею, держал перед собой чекан. Начальник был мясист, рожей складчат, на носу и на щеке по бородавке. Маркел про себя окрестил его Жабой.

– Так подлинный чекан иль нет? Отвечай, Кирилл. Если подлинный, то как он у Рябого оказался дома?

– Подлинный… – Жаба (так-то его звали Кириллом Полуэктовым) покаянно вздохнул. – Осенью Рябой сказал, что оплошкой уронил чекан в плавильню. За то был бит батогами, и взыскано с него за убыток казне рубль тринадесять копеек с полушкой…

– То-то он разорился, – недобро усмехнулся Трехглазый. – Сколько за полгода этим чеканом мастер рублей нашлепал? Тыщи? Десятки тыщ?

– Один Фролка знает. Ох, беда… – Полуэктов всхлипнул. – Погонят меня с места. Самого бы под кнут не положили. Не снесу я кнутного боя! У меня водянка, у меня печенка хворая…

Стало Маркелу его, мордатого, жалко.

– Если Рябой на допросе повинится, что покрал чекан сам, без потачки, может, отделаешься малой карой. А впредь будете чеканы стеречь лучше.

Жаба перестал плакать, быстро спросил:

– Так у вас Фролка? Взяли вы его?

– Сбежал. Ничего, объявим в сыск, найдем. Говори приметы вора.